— Мамочка, здравствуй! Что делаешь? Как самочувствие?
— Здравствуй, доченька, всё хорошо. Гуляла сегодня по парку, воздухом дышала. Погода отличная: солнышко ласковое…
Она, улыбаясь, положила телефонную трубку и повернулась к соседке:
— Дети скоро возвращаются из отпуска. Я рада, что они смогли отдохнуть – не люблю быть обузой.
— О какой обузе ты говоришь? Ухаживать за тобой их долг!
— А мой долг – не создавать дорогим мне людям проблем. Ты, Галя, пирогом угощайся, угощайся. Давай-ка вишнёвой наливки тебе капну в рюмочку.
— Капни, пожалуйста, капни. – соседка положила на грудь сморщенную старческую ладошку, прикрыв крестик: – Что-то я сама кашляю, опять бронхит начинается. В воскресенье большой праздник, пойду в церковь свечку поставлю, у Бога здоровья попрошу. Хочешь, за тебя помолюсь?
— От старости, Галя, спасения нет.
— От старости нету, а для души спасение будет. Ну, за здоровье!
— За здоровье, милая, – хозяйка почесала кончик носа высохшим бледным пальцем. — Я всегда считала, что душу спасают добрыми делами, любовью к ближним, самопожертвованием.
— Ну, это тоже надо… Но без церкви душа не попадёт в рай.
— А ей обязательно надо туда попадать?
— Опять ты начинаешь! Дочь вырастила, внуков вынянчила, а мудрости не нажила. Вперёд надо смотреть, о Вечном заботиться.
— Зачем о нём заботиться? Вечное было, есть и будет, а мы – пунктир на его фоне,– глубокие морщины на щеках женщины сложились в усмешку. – И что ты, Галюша, знаешь о вечности? Думаешь, ждёт тебя там что-то, кроме глубокого сна без сновидений?
— Меня там ждёт заслуженное! – Галя насупилась. — Там я встречусь с Ним. Я, в отличие от тебя, всё время на Бога полагаюсь и прошу у него защиты и милости.
— А я очень не люблю для себя просить...
В углу комнаты завозилась рыжая щенная сука. Она выбралась из корзины и, качая толстыми боками, подошла к хозяйке. Улыбнулась ей глазами и ушами. Старуха ласково коснулась белой метины на собачьей голове:
— Что, Лиска? Не даёшь кругу жизни разомкнуться?.. Слушай, Галя, просьба у меня к тебе: когда час мой пробьёт, приюти мою подружку. Я тебе денег на еду оставлю.
Соседка всплеснула руками:
— Зачем ты такое говоришь! Твои вот- вот вернутся. Да живи сто лет!
— Так да или нет?
— Ну, конечно, позабочусь я о твоей псинке, но…
— Сама ведь говоришь: «вперёд надо смотреть».
— Я же не об этом! К Богу обратись!
— К этому рабовладельцу и любителю жертв?
Седовласая Галя, утратив на мгновение дар речи, перекрестилась на потолок, словно боясь, что прямо сквозь крышу, заодно со старой богохульницей, её поразят громы и молнии. Старая хозяйка погладила её по плечу:
— Галюша, милая, моей жизнью, моими помыслами, моим телом всегда распоряжалась только я, и отдавать это право кому бы то ни было я не намерена. Не в обиду тебе сказано будет, но человек, добровольно отдавший в рабство самое дорогое, что у него есть – свою личность, не способен признать и оценить свободу других людей.
— Да как ты можешь! Ты же не…
— Тело моё бренно, – лёгким сжатием пальцев давняя приятельница остановила порывавшуюся вскочить соседку, – оно рассыплется, но это не будет исчезновением, ведь все составляющие его атомы вернутся в Природу. Прах к праху, как говорится. Разве что моя индивидуальность… Больше всего мы страшимся её потери. Но и она не исчезнет. Люди, которым мы при жизни были небезразличны, сохранят мою неповторимость в своём сознании. Не всю, но сохранят… Я буду по-прежнему беседовать со своей дочерью, давать советы подрастающим внукам, если они того захотят…«Я не вернусь, ведь я не уходила!».
— Оттуда никто не возвращался! Чокнутая ты! Малохольная!
— И я тебя люблю, Галочка, – старушка потянулась к заварочному чайничку:– Ещё чаю, милая моя?
— Нет, напилась уже. Домой пойду!
Когда дверь за Галиной сердито хлопнула, старушка тяжело выбралась из-за стола и проковыляла в коридор. Она поколдовала над замком – чтоб остался незапертым. Двухлетнее движение к финишу, назначенному докторами на осень, завершалось. Вот уже показалась траурная ленточка между флажками. Рак сжигал изнутри, сушил и желтил кожу, выкачивал последние силы. Дальше – только хуже. Впереди: капельницы, уколы, кормления с ложки, подмывания – это издевательство, садизм по отношению не только к умирающему. Это медленное «сострадательное» опускание жертвы в котёл с кипящим маслом. Никакой надежды. Вернее, одна – скоропостижная смерть, вместо гниения заживо и невыносимых болей. Медицина бессильна. Она не может вылечить, она не смеет помочь с уходом – таковы последствия векового отравления верой в галиного рабовладельца, маскируемые ложной гуманностью…
Она медленно вымыла и аккуратно разложила на полотенце две чашечки, два блюдца и пузатый чайничек. В ящике комода давно лежала записка, адресованная дочери – ей передадут, когда всё свершится, и флакончик с красной надписью «Нитроглицерин». Сочувствия к себе не было, хотя другим положено соболезновать и сопереживать. Был вопрос: «И это называется гуманизмом?». Было желание: «Скорее бы всё закончилось». Было понимание: «Здоровье – это не тост с бокалом спиртного в руке, и не забота врачей, это – личная работа и великая ответственность. Перед близкими, перед собой».
Мягкий уютный диванчик, тёплый плед. Можно прилечь. Записка уже лежала на видном месте: на тумбочке в изголовье. Туда же она положила пустой теперь флакон. Нет, там был не нитроглицерин…
Она хотела получить ответ. От себя. И не могла. Разрывало на части противоречие между внушённым посторонним и выработанным своим. Рыженькая собачка лизнула опустившуюся к ней ладонь.
— Лиска, ты заботливая мама, я знаю…
…Теплый запах молока, его сладкий вкус, нежные прикосновения, доставляющие удовольствие. Глаза с трудом привыкали к яркому свету и наконец различили шерстяной бок Лиски, четыре пары сосцов и зернистый черный нос. Розовый язык трепыхнулся, втянулся в морду и, уже смоченный слюной, принялся прилежно вылизывать щенячью мордочку. Она радостно заурчала и, расталкивая братьев и сестричек, поползла туда, где ожидало заслуженное:
— Мамочка, здравствуй...
