Сегодня к принцессе Алеф заскочит смерть. Присядет с ней рядом в холодном пустом саду. Они будут тихо на ивовый пруд смотреть. В кармане принцессы Алеф – глазная медь, поскольку она готова идти по льду. Идти, превратиться в ничто, в чернозём, в руду. У Алеф накрыты столы, но очаг погас. Накрыты столы, но на каждом столе – лишь соль. Тогда начинает принцесса творить рассказ из плоти, воды, тростника и подспудных зол, из бед, из забытых слов, из чужих высот, и слёзы текут из её серебристых глаз. Когда-то она понимала язык зверей, и тень её пахла корицей, и тмином – взгляд. Склонялись пред Алеф страницы всех букварей, и даже страницы, в которые впитан яд, его источали для Алеф на новый лад, и даты менялись в небесном календаре. Так, вторник сменялся субботой, а та – средой. Четверг приплывал в понедельник по воле волн. И ноты сплетались вокруг самой первой «до», служа для принцессы вкуснейшей из всех едой, вкуснейшей настолько, что даже владетель вод спускался на Землю и ей подставлял ладонь.
Но смерть не услышит последних монарших слов, поскольку она уже тысячу лет глуха. И Алеф напишет на глади воды число, число превратится в певчего петуха, петух запоёт под плетенье её стиха, и выйдет на волю доселе незримый слог. А смерть повернётся к Алеф и скажет: «Да». И больше она не ответит ей ничего. Поскольку слова – это просто вода, вода. Вода не удержит на месте небесный свод. Никто не вернётся обратно по глади вод. И слово, конечно, не стоит её труда. Октябрь шириной в два часа заблестит вокруг. Принцесса поднимется и зашагает прочь. Принцесса уйдёт вместе с гостьей, но поутру. Пока ещё вечер ползёт по верхушкам рощ, пока наступает на мир шебутная ночь, принцесса любуется видом собственных рук.
Проблема не в том, что приходит последний час. Раз времени нет, значит, смерть – это просто миф. Никто, кроме Бога, не властвует над людьми, а он чересчур заботлив для палача, он даже скорее решится нас выручать, выхаживать, холить, лелеять, поить, кормить. Поэтому Алеф спокойна; она идёт, как будто несёт два кувшина с вином в руках; в глазах её – пепел, пустыня, бездонный лёд, и смерть, как всегда, открывает беззубый рот, и воды свои останавливает река.
Мужчина был смел, он сердился и рвался в бой, он храбро сражался с монголами в их степях, и конь его пал, и копытом стучал, хрипя, уже не владея, ни всадником, ни собой. Уже не спасая ни всадника, ни себя. Мужчина был смел, он не знал, что такое страх. Он рвался вперёд, потому что назад – никак. Подобных ему истязали, жгли на кострах, сдирали с них кожу, держали на трёх ветрах, сажали на кол, превращали в кровавый прах, поскольку весь мир находился у них в руках, а зависть, как водится, мучает дурака. Мужчина сражался за женщину, чей черёд уже наступил, а точнее, вот-вот придёт, уже наступает тот самый бездушный лёд, и смерть открывает, как прежде, беззубый рот. Мужчина с победой приходит в её дворец. Он смотрит на ряску, на плесень, на муть пруда, и он не уверен, что где-то там есть вода, он многое видел – чудесные города, и как с небосклона стекает в прибой звезда, и как по подземным аортам течёт руда, но только теперь он почувствовал: всё, конец.
Так всё завершается. Крыша венчает башню,
И ветер уходит за море, и вянет флаг,
И пахарь от края до края проходит пашню,
Был наг при рождении – значит, и в смерти наг.
Так всё замыкается – время царей и нищих,
И каждая капля, и весь человечий род.
А он всё идёт. И по-прежнему ищет, ищет.
И мне иногда даже кажется, что – найдёт.
