Я не собираюсь полностью рассматривать «Глиняный год» http://world.lib.ru/comment/c/chudnowa_i_w/06_12_04 Ирины Чудновой, в нем много личного из жизни автора, мы, непосвященные, до конца не сможем понять все намеки и все чувства, подвигшие автора на дневниковые записи прошедшего года. Хотя автор и желает этого интимного соучастия в своей жизни.
("... Из письма другу…
...в том смысле, в котором художник чувствует глухоту мира…
…читатель не задумывается …, он не пожелает копаться в биографии того, чьи тексты и личность ему не запали в душу. К тому же, на всех всё равно не угодить, стоит ли пытаться - ведь никто не оценит такой попытки, а сил она заберёт без отдачи.
…Так хорошо, что мысли-чувства-слова-буквы разлиты в пространстве, неразделимы с ним, и нет уже ничего вне этого пространства и каждое движение может нарушить хрупкую нежность равновесия, и боишься дышать, чтобы не, и не надышишься..
И вот я стою на самой середине лета, чуть влево головой - май, чуть вправо - сентябрь, стою и не знаю, потому ли я не пишу, что мне всё ещё очень плохо, или уже настолько хорошо, что я опять не пишу...").
Зарисовки из реальной жизни с её сиюминутностью и неуловимой ускользающей событийностью вызывают чувства неизбежности уходящего, реминисценции в прошлое, связываясь ассоациациями, логику которых знает только автор, выстраиваются в ряд вызывая эмоциональный отклик в читателе, держа в напряжении, мысль автора ясна – все связано с личными переживаниями, - гранат срубят потом, когда исчезнет из картинки автор.
Что же можно заметить в этом движении? Во-первых явный творческий прогресс. Исчезла кажущаяся беспричинной грусть по прошлому. Исчезла грубость ян и подчиненность инь, освобождая место цельности мировосприятия автора. Кажется, она нашла истинное призвание поэта – в даоском смысле – «беззаботное скитание» в вечном. Прорыв к себе, как к самоценности личной жизни. И она бравирует этим отрывом.
("...И это счастье - счастье - что всё на свете конечно, и жизнь человечья в первую очередь. Вечность - всего лишь прореха в кармане бытия. Горничная заштопает, она знает своё дело...").
Сколько в этом даоского мироощущения жизни!
Поистине остается полет стрелы, в котором и сам выстрел и цель!
("...блаженно раненое сердце соитьем Стрелы с Пустотой...") – это ощущение конечности жизни, и бесшабашной грусти этого факта, придающей остроту сиюминутному существованию, которое само по себе – тайна.
...Автор пишет блестяще, это зрелость Анны Ахматовой и Эзры Паунда, когда слово-символ и слово-чувство, как состояние духа, пробилось в реальность окружающего мира, без традиционной «европейской» рефлексии и абсурда непонятой жизни.
("...Мир природы хорош и красив и значим сам по себе, а мир человека рефлектирующего живёт на каких-то подпорках (об их качестве - в другой раз, иначе буду плеваться ядовитой пеной мизантропии), на связях высшего порядка, а всё потому, что как-то забывается в процессе высшей нервной деятельности коры, что в основе этой самой деятельности лежит банальное - состояние организма...").
Но здесь лукавство! ("...Донца бутонов полнее тоскою с каждым// весенним дождём..."). Автор хорошо понимает, что состояние организма отражает, резонирует окружающий мир, преобразовывая его в вечностное.
Когда автор обретает связь с окружающим, мы видим сочувствие к казалось бы далеким от нее людям: в метро, на стройке, соседям по быту – и это находит отклик в читателях, - хотя и кажется, что автор оторвался от привязанностей к миру людей.
("...А я всё пытаюсь разобраться, как же так получается, что я не вписываюсь (всю жизнь - с самого детсада) в ритм нормального существования собственного организма, как части человеческого общества. Но при этом очень активно пользуюсь его, общества, плодами...").
Чтобы передать другим свое знание…нужно отстраниться от него.
В её поэзии чувствуется дуновение от взмаха крыльев птицы Пэн над тростниками, что летит с Севера…
И ясно вижу преодоление раннего ложного романтизма, эклектично, как мне кажется, вписанного в рамки «Глиняный год». Красота и уродство – они растворяются в гармонии просветленного сознания.
"...Бег стрелок резв. Придёт туман седой,
Накроет сад, и скрип ворот,
И эхо птичьих голосов, что с лета влёт
Запутавшись, в густых ветвях повисли,
И головастиков моих осенних чувств и мыслей
В забытой кадке с дождевой водой".
Способность насыщать пространство чувством, - уже не важно, где это написано и когда, - обозначить пустоту этого пространства, отстраненность, и одновременно глубочайшее слияние с ним, соединенное эмоциональным единством образа, - показатель мастерства, - мы как бы касаемся начала творения форм…
Опубликовано:
14.02.2013 09:32
Просмотров:
5045
Рейтинг:
0
Комментариев:
2
Добавили в Избранное:
0
Ваши комментарии
Чтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
СИНОПСИС: Роман о побеге Мишеля Бакунина из сибирской ссылки с мая по декабрь 1861 года.
Странствия беглеца от берегов Татарского пролива в Японию, пересечение Великого Океана. За государственным преступником вдогонку была послана Тихоокеанская эскадра Попова. Мишель, добравшись до Америки, попал в гущу Гражданской войны и встретился, словно случайно, с её ведущими историческими личностями. Это были – Альберт Пайк, масон и Державный Великий Командор Материнского Верховного Совета Тридцать третьего и последнего градуса Древнего и Принятого Шотландского Устава Южной юрисдикции для Соединенных Штатов Америки, боевой генерал Конфедерации; Лафайет Бейкер, глава армейской контрразведки Севера и будущий глава Федеральной службы безопасности США.
Бакунин был вынужден бежать из Сан-Франциско, когда там был подавлен бунт рабочих. Попал в переделку в Мексике с контрабандистами оружием, возглавляемых генералом Мексиканских Соединенных Штатов и будущим пожизненным диктатором Мексики Порфирио Диасом Мори. Пересекая на поезде Панамский перешеек, Бакунин чуть не погиб от кинжала фанатика.
Бакунин, добравшись до Нью-Йорка и Бостона, месяц ждал денег от Герцена из Лондона. Он встретился с основателем и главным редактором «Нью-Йорк Трибюн» Хорэс Грили (Гораций Грили), издателем Карла Маркса в Америке; поэтом и публицистом Генри Дэвид Торо, теоретиком «гражданского неповиновения».
По прибытии в Лондон, Бакунин получил от Герцена аванс в &2000 фунтов за будущую публикацию в его журнале мемуаров о побеге ..., но ничего не написал! Все, о чем Бакунин мог бы написать – противоречило бы общественным нормам жестокого 19 века.
Это вынужденное путешествие сильно повлияло на мировоззрение анархиста – Бакунин из стихийного пропагандиста-революционера превратился в организатора и теоретика международного рабочего движения.
