Воробей, перелетающий середину Киева, прикусывает клюв. Колет
крылья – туман (вирусный), брюшко – вассаловы поцелуи.
Там, внизу – инерция (отец – серп, мать-её-молот) –
с этой инерцией носятся аки с торбой: на ней и по ней не бунтуют её холуи.
Там, внизу, перекочёвывают в цитрусники драконы –
правда, последний сдох лет пяток назад, и в домах лишь хрустальных чучел
перетирают замшевыми перчатками… говорят, теперь из-за этого даже икон не
находят времени занавешивать и мучить.
Там томятся, словно утки в духовке, неокавказские пленницы
и с каждым ударом градуса тела их всё жарче и зеленее
тел ведьм, перемолотых за столетия в торквемадовых мельницах,
тела Ленина, отдыхающего на выселках Мавзолея.
Им хочется выйти оттуда – с чёрными стягами,
алыми пузырями, малиновыми пилотками, чего там ещё – слезами…
Небесный Марат в медицинской шапочке, окружённый придворными вовкулаками,
предлагает им временно выйти замуж.
Всё это повторяется в звучащих, как вилки, мажорах, в пентатонике тельцА (или всё же – тЕльца),
в изумрудных деревнях, железнодорожной марле…
В наших реках находятся останки пироги то ли Кука, то ли индейцев,
В наших лужах звёзды перегорают бензиновой аморалью.
Инъекция тумана в голову, клизма фактора безопасного риска,
ступающая с завязанными глазами эпидемия, танец теней на вынос –
диско с ди-джеем Павловки, реинкарнация «у меня есть дома рислинг»…
у некоторых, правда, и риса нет.
Но у нас не бунтуют –
Вот он вам, самый цимес
киевских котлет, монотехнических институтов,
бедных Лиз, ворочающихся на блюдце поголубей…
Он роняет в русановские анналы крупицы бунта.
Да толку-то: такие огромные днепровские хари,
такой крошечный воробей…
