С каждым месяцем наши нежности становятся всё немощней, всё беззубей,
с каждым лучом рассвета я чувствую, как во мне догнивают твои корни, и
безумно хочется выехать из безлимитного округа Беззубрье,
где мы затиснуты в челюстях вечной гостиницы Калифорния.
Здесь зелёные горы призывают магометов, поэтому земля постоянно трясётся,
поэтому мы иногда всё же кончаем, содрогаясь вместе с волнующейся посудой,
здесь по потолку пробегают звёзды по имени Нарисованные Солнца,
здесь в саргассовых коридорах не протолкнуться между обломками алых суден –
когда-то мы так же лавировали, лавили, ловили за хвост рэгтаймы,
шарахались от патолагоанатомов, допрашивающих выезжающих раньше времени
на рисепшн…
Теперь придушиваем трубочкой дольки лайма,
наблюдая, как рассаживаются по разным полочкам наши вещи…
Я спрашиваю пустоту, почему чай вечно холоден, почему хирурги носят перчатки –
для того, чтобы передвинуть на место сердце, дезинфекция ведь излишня,
почему у тебя появился новый ник, почему ты поселился в чате,
почему ходишь исключительно в прохудившемся нижнем,
почему не рассказываешь жирафьих сказок, почему потерял сходство
с диковинными животными, которые из заповедников попадают напрямую в красную…
В зеркале отражаются два нахмурившихся уродца.
Корабли сдаются.
Кораблям надоело барахтаться
в саргассах молчания:
отказывают жесты-винты, никнет руль…
Только что звонил портье, спрашивал, не пора ли –
сказала: «нет». Попросила, натурально, водки и ещё чью-то икру…
Потом, помню, играла музыка…Что-то играла…
…корабли лавировали в нами же и прооперированных сосудах.
Светлячками в пластиковых проливах семафорили потерчата.
Отель Калифорния.
Сонный лифт от безрыбия до беззубрья.
Телефон, изнасилованный человеческим отпечатком
прозубровленного голоса, говорившего с безразличием, что романтика –
это до пошлости генномумифицированный трэш-хоррор…
Я сижу у окна,
разрезаю то, что некогда было твоим ватником,
и рассматриваю немых магометов, выкорчевывающих горы.
