У меня внутри – два скелета с бирками, две двойняшки с привкусом аскорбинки, – друг на дружку хрящиком хрипло цыкают, мураших, отловленных с тёмной спинки, собирают в горсточки да бросаются, тишиной грозятся, как небо – громом… Двустаночница, кукла-многостаканница, я привыкла – не может быть по-другому: мою левую, в белое загорелку, мою белочку спиртовой амплитуды, дерёт правая – дура-ханжа-не-целка, как одну из тутси – деревня хуту.
Стрептоцидный соус, как для сациви, стометровка – в треморе да чечётке… На простуднике градусном мало цифр, правда, это, милые, не почётно – дефицитный товар, шизофреник-гений, краснокнижье в кривой рецептуре мозга… Синяки, ползущие от коленей к сонным венам, глотающим гнилой воздух, словно соску, – вот изнутри и бьётесь, лень признаться: всего-то – что вам сквозит.
Никакой не антияпонский кодекс.
Никакой не внутренний геноцид.
Никаких ООНов и миротворцев – сами стройте пластиковую зашторку.
Два плюющих ядом двойных колодца,
два напева хлорки.
*
Холотропная химия воздуха. Хоррор-хиты
из экрана разят в междуглазье химерой-перчаткой.
На обгрыженных хлоркой ладонях – чернильный хитин,
как забытая сверху – пусть явная, но ведь взрывчатка.
Её некто закладывал – нет, не одна из двух нект,
ни одна из двух «не», отрицающих сущность запрета
отрицать, отторгать, отстранять свой зеркальный конспект,
свой условенный фильтр меж смолой и золой в сигарете.
Её некта придумала. В страшной надежде на взрыв.
Разделив инфузорьей-босячкой себя на босячек
разнородный сдыхающий мыслей и нервов массив –
воевитое месиво жил желатина, карпаччо
слабоволия, детскости вялый поникший укроп…
Но укроп над губой, словно усик-ребёнок гормона,
подтверждает, что взрыва не будет – божественный коп
растирает чернила загаром и ватным тампоном
протирает кресты на запястьях…
И некта в сердцах
бессердечными каплями плюнет в раскрытый задачник,
и, как мячик, отбросив двойняшек в беспамять-рюкзак,
разревётся, как некты не плачут. Как женщины – плачут.
