Сначала ушли глаза.
Наверное, в комнате
пыль закончилась, –
книги – ни одной нечитанной, надо же…
Зато пахнет тире-роризмом,
спотыканиями апострофов,
расставленными на кладбищах точками,
кирпичными душами – таким антиглянцевым вкладышем,
что уходят и пальцы –
трогать
эту замшелую кладку,
рисовать на ней пузырьки утопленников, современное дымное граффити…
Губы
отказываются обсасывать четыре леденца стен,
губам – слишком сладко,
лёгким – слишком широко в этой переполненной нессями заводи грамоты, -
уходят тоже…
Остаётся ухо,
раздетое до рубашки,
остаются ступни, пропускающие сквозь себя воду, чтобы стоять на ней,
остаётся
помадный засос на пластмассово-сонной чашке,
муляж квартиры, шрамированный колючим языком солнца,
ничейная кошка, играющая выпадающими из страниц солдатиками,
призрак телефона, разговаривающий со своими гудками неопределённо-звенящим голосом,
отражение девушки в каком-то смиренно-смирительном халатике,
собирающей руками осколки прошлого,
то есть,
пытающейся поймать заколкой
непослушные волосы,
- невыразительное лицо,
молельно-матерная речевая фигура,
теряющая последние формы – от этого
ей почему-то так легко, так радостно,
словно безнадёжно больному,
поглаживающему по холке комнатный, как домашняя температура,
не тронутый пылью градусник.
