Кис-кис-кис, ты опять сегодня продавала чернильных кошек,
отдавала их за бесценок, в расписные авоськи тыча,
нарушала законы жизни, выдирала котят из кожи,
отправляла их всех в дахау на малиновых электричках.
Возвращалась в своё дахау. Слух шутил над тобой – был острым
и чуть-чуть галлюциногенным. Приходилось в клубок сжиматься,
зажимать темнотою уши – чёрной-чёрной, как почва – в осень,
и дрожать, как желтки – в небрежно, но жестоко надбитых яйцах.
А потом в похотливой ванной, загорелой, как старый кафель,
раздражать рукоятки кранов, возбуждать беспокойство душа,
наливать кислоту в шампуни, называть валерьянкой капли
под глазами и вытирать их паровой подвесной подушкой.
И стучаться безвольной ластой об аквариум непрозрачный,
и, глотая сгущённый воздух – инфраалый, густой, румяный,
слушать, как по квартире бродит тканный мусор а-ля-версаче,
как в слепой СВЧ мурлычет расчленённое шаурмяу,
как осиной дрожат обои, как в утробе урчит паркетной,
как взрываются мягко лампы – так мелки их аплодисменты…
Выходи, сунув ласты в кеды, может, выйдет – в другое гетто,
хотя смысл – что палёнку-водку в выходной заменять абсентом.
Ты крадёшься на полуластах… Что за мурр, за мурр-ра? – Муреной
скалит зубы твоя тревога, - «что за кошки в моих глубинах?»
Вот бы вскрикнуть, но в горле перец, вперемешку с протёртым хреном,
переждать бы свой страх в подвале, но в коврах вязнешь, словно в глине,
но чердак нападает на пол, коридоры танцуют польку,
то держась, то держа за юбку, что-то хрюкает домовое…
Выползаешь на четвереньках в сырой погреб – искать иголку,
на которой трепещет сердце – то ли бабочкой, то ли молью.
