После вик-энда кажется, что глаза
вешаются в углу между тёмных стенок.
Память по понедельникам едет за
город и кувыркается в буром сене.
Сено зарёвано. Хочет плевка костра, -
есть только мыши – крутятся, как пропеллер…
Время – как дрессированная медсестра, -
память снимает, как утреннее похмелье, -
трусиками-компрессиками, стрессовым шприцем, сном –
этим, в котором морфею достаточно глаз, не тела, -
эхом полыни, болезни лихим веслом,
напоминающим: смуглый Харон отплывает в Дели
или в Тибет на дело; пушком щеки,
мягко прижатым к ладони, пивной похлёбкой.
Время натужно дёргает рычаги,
время надёжно целует контрольным в лобик,
клеит морщинки. Серым волчком скулит.
Вяло скандалит. Наивно впадает в детство,
вскрикивает – зачервленный Гераклит
время щипает за попочку, как младенца.
Время в деревне слабее. Без трости – ни
шагу, - коровья грация, черепашья
скорость… Ползёшь в телеге толкай-тяни,
крутишь башкой. Сдуру заводишь шашни
с некой скотиной – первой любовью в три
или четыре – вместе в картошке спали,
врозь рисовали грибы, зимовали грипп,
врозь научились первому «заебало»….
Ночь. Ни «скрещенья судеб», ни как «мело» -
вечная, понедельничья, дым-с-навозом, -
вертится в пальцах памяти, как брелок,
дышит чесночно в ухо, улёгшись возле.
…вздрогнуть.
Отпрянуть резко.
И башмачок
падает с грязных ног – хоть на пол, а хоть – в пучину
сена. И сено пахнет, как пахнет стог –
женщиной одинокой,
чужим мужчиной…
