У Эмилии острые зубы, как у мелкого хищного зверька, и острая улыбка. Она надкусывает очередное яблоко и насмешливо смотрит прямо в глаза. От неё ждёшь пакости и немного отстраняешься, - а вдруг и тебя надкусит, как это яблоко, и останутся на тебе следы этих хищных зубов и капельки ядовитой слюны. И кто знает, чем такое лечат...
«Брось, - говорит она, - брось, у меня есть знакомый дяденька, в меру упитанный, в меру озабоченный, в меру любящий искусство. Разрисуешь ему стеночку на втором этаже, там есть такая мааахонькая комнатка, - ну, в общем, подзаработаешь, развеешься, пороешься у него на чердаке, там попадаются дивные антикварные вещи в твоём дурацком нерациональном стиле. Подберёшь себе какую-то крошку...»
Она ещё что-то говорит, а я уже прикрываю глаза и смотрю ей за спину, у меня снова нет денег, меня снова назвали бездушной куклой, моему новому кумиру 44 года и завтра он уезжает на полгода в Сингапур, а я обязана слушать циничную Эми, которая явно проспала сегодня не больше получаса! Исподтишка пялюсь на манекены в погасшей витрине ( опять экономят на электричестве!) и загадочно улыбаюсь тому, что слева, крошка Эм, конечно, подумает, что ей, и традиционно бросится целовать, а я так же традиционно отстранюсь и скажу, что несогласна. Начинает моросить лёгкий дождь, машина у Эм, как обычно, на штрафплощадке, мой автобус, как всегда, объезжает узкую улочку, на которой пытаются самоорганизовать односторонее движение, мы стоим без зонтов и я слушаю её чушь, подмечая, что сегодня у Эм чересчур хриплый голос, дрожат пальцы и маленькая складочка у губ.
**
«Знаешь, я слышу топот копыт и вижу их, они снились мне прошлой ночью, снились мне на прошлой неделе. Они снятся мне уже чёртову вечность, мне кажется, я знаю такты каждой конской лапы, я знаю, куда они скачут, и мне страшно.
Гроза опять выбивает свет, я зажигаю свечу и ставлю на ворох писем, - знаешь, я никогда не отправляю письма, разве что тебе, дорогая, потому что ты никогда не станешь меня жалеть...
Они снятся мне. Эми, я знаю, что это значит, – это значит, что не будет уже ничего. Мой мальчик умер. Она позвонила мне и сказала, что она – его Смерть, и, знаешь, я ей поверила.... Я её вижу, Эми, - у неё чёрное каре и чёлка, она вся такая чётко-резкая и деревянная, как щелкунчик: щёлк-щёлк-следущий!
Я сижу на подоконнике и смотрю на воду, а вижу мансарду, - помнишь, сколько я тебе рассказывала о его мансарде? Там на обоях плавают звёздочки, - и они всё ещё плавают, я знаю. Я знаю, что он слышит плеск воды, а Смерть сидит сейчас и смотрит на его запрокинутое лицо, и кормит его печеньем.... Постель такая колючая-колючая, а он улыбается, сдувает чёрную пыль с её ресничек, кусает ей пальчики и обещает уехать на море, потому что песок кусается больше, чем печенье, а он такой мазохист, Эми, такой глупыш! Она, конечно же, не поедет, или поедет и утопит его где-то в тихой лагуне, она хочет острых ощущений, на то она и Смерть, Эми, а я кто?
Я представляю их под солнечными лучами, а за окном всё ещё ливень, Эмилия, и гром. А я так боюсь грозы...
Я представляю, как ты хмуришь лоб и смеёшься над моими слезами, ты же никогда не жалела меня, Эми, никогда, поэтому только тебе я и верю. Ты бросаешь листок на пол и идёшь в душ, где тебя ждёт очередной ухажёр, утром ты поставшь на это глупое письмо горячий кофе, или твой новый любовник брякнет туда целый кофейник, пытаясь загладить вину, если оказался не так уж хорош... Буковки поплывут, Эми, и так им и надо, дорогая, так и надо.
Знаешь, сейчас уже можно признаться: когда ты уезжала на юг, я кормила твоего полумёртвого кота (да-да, у тебя есть кот!), а потом лежала на твоих простынях и думала: сколько же они помнят, вот так память... Я доставала твои платья и выходила на улицу, я меряла твои туфли и иногда ломала каблуки, тогда я просто выбрасывала испорченную пару, зная, что ты даже не будешь её искать... Я хотела быть такой, как ты, Эми, или такой, как Смерть, я отрезала себе чёлку и даже хотела сделать пирсинг, но испугалась... Да и разве ты не высмеяла бы меня?
Они снятся мне. Эми, помнишь, мы сидели втроём – я, ты и Пэм, вы зря чиркали спичкой о коробок, вы хотели курить, но было сыро и холодно, а вы ленились снять перчатки... Я зажгла вам спичку и сказала, что читала о средневековых рыцарях, а вы смеялись... Они снятся мне, Эми, - значит, пора их найти...»
**
И уже вечером, когда мы с Эмилией украдкой присматривались друг к дружке, пытаясь понять, кому из нас больше идёт голубой и кого больше полнит огромный купальный халат, она впервые сказала что-то человечное, хотя нет, она просто протянула мне листок бумаги в разводах кофе и шоколада, в крошках печеньях, в прозрачных пятнах лака, с едким запахом ацетона в уголке и с еле заметной потёртостью, - просто протянула этот листок, где все буквы сливались в одну сплошную кривую, и сказала: «эта дурочка попала под автобус»... И пока я читала этот бред, складка у губ Эми заострялась, и она что-то бормотала о соли и кунжуте, старой туши и плывущих звёздах, «мы всегда ненавидели Пат», - говорила она, а я поддакивала, хотя знала, что Пат – наша несбыточная фантазия, лучшая из нас, мы не верили, что она настоящая, мы были полуврагами-полуподругами, кормили её пирожными, шутили с её знакомыми, дарили ей шёлковые шарфики, и всё ждали, когда же она испортится...
Она хотела, чтобы мы думали: это всё автобус, случайный автобус, автобусы так опасны и непредсказуемы в последнее время.... Вот и сегодня мой автобус не пришёл и мы добрели к домику Эмилии, и теперь она плачет, а я глажу её и повторяю, что Пат поправится, ну как же ей не поправится, мы отвезём в больницу букет белых хризантем, белых, как кожа Эмилии, с тёплыми влажными лепестками... И вовсе она не чёткая, и какой тут щелкунчик с детскими орехами, причём тут какиез-то орехи, - думаю я, - вовсе нет, и тушь у неё не чёрная, а коричневая, и пудра остаётся на пальцах, и всё так пронзительно легко и просто, что я уже не боюсь Эмилии, и нет никаких любовников-дядечек, и даже Пат с ярким нимбом – нет, скорее, с копной её ярко-рыжих пушистых волос, - остаётся где-то позади... Эми, циничная Эми, какая же ты беззащитная и робкая, ну кто бы мог подумать....
Утром мы дышали на зеркало, и спорили, кто сядет за него первой, пили кофе из единственной мытой чашки, дотрагиваясь губами до чашки в одних точечках, словно накладывая отпечатки одного усталого рта на другой, - просто отпечатки, просто на чашке, - мы же так боялись спугнуть наши вчерашние слёзы под копирку... Утром спички издавали сухой треск и ломались, не вспыхнув, причёска упрямо распадалась, чёлка у Эми стояла дыбом, а я не решалась приклеить её к этому гладкому лбу, и мы говорили и говорили об утреннем тумане, мы говорили бы о сенокосе или нашествии марсиан, о чём угодно, только бы не о том разукрашенном следами настоящей жизни листе бумаги...
Она спит, - сказали нам в больнице, и мы ушли, оставив белые хризантемы, словно следы смерти.... Она не хочет вас видеть, - сказали нам вечером, когда мы приехали, помотавшись по всему городу, простояв три часа над водой, слушая стук падающих каштанов, «словно топот копыт», - бормотала Эми, а я сжимала её пальчики и уговаривала съесть хотя бы бутерброд, как будто кусок хлеба с ветчиной – самое важное, что интересовало бы нас двоих...
Она не хочет нас видеть, повторяли мы, садясь в такси, раздевая друг друга, заыпая и просыпаясь, она не хочет нас видеть, потому что мы плохие, и мы доказывали друг другу, насколько мы плохие, и когда прикрытые глаза не различали лампочек, а тёмная тишина взрывалась в ушах, мы слышали конский топот, останавливались, взглядом, пальцем, прижатым ко рту спрашивали: «слышишь?» - и прятались, зарывались под подушки, прижимались друг к дружке, пили виски – залпом и побольше, как снотворное, - и наконец засыпали...
К концу недели мы устали теряться в этом хаосе и выбирать крошки печенья из нижнего белья. Эми решилась перебраться ко мне. Её машину починили, мы разъезжали по городу, она отвезла меня к дяденьке, он оказался чересчур упитанным, комнатка - чересчур крошечной, а на чердаке я с удивлением обнаружила следы крыс – в новеньком-то особнячке! Зато в залежах огромных рам, аляповатых портретов и связок нот, в которых сам чёрт сломил бы не только ногу, а и хвост и копытце, я откопала антикварный бювар и чернильницу. Эмилия решила научиться писать письма, мы писали их на этой пожелтевшей бумаге с вензелями, мы писали их для маленькой Пат, которая с трудом вылечилась и уехала от жизни и Смерти в маленький городишко к старой, как мир, тётке. Мы писали ей письма, и не решались отправить, листы разлетались по комнате, листы пахли сыростью и слезами, мы боялись на них наступить, мы никогда ничего на них не ставили, они казались нам гонцами смерти...
Через две недели Эми переехала домой, ещё через две я окончательно забыла об омерзительном дяденьке и уехала на юг искать приключений. Когда я вернулась, складка у губ Эми уже разгладилась, чёлка подпрыгнула, куда мол, ещё короче, она перешла на чёрную тушь и зубки её, казалось бы, стали ещё острее, ещё опаснее. Это была привычная добрая Эмилия, от неё можно было ожидать любой пакости, и я вздохнула с облегчением.
И только во время грозы она звонила мне, и я держала её за руку, держала её на плаву, закрывая ладонями уши, чтобы мою чужую Эми не тревожил стук копыт, чтобы только не слышать о средневековых рыцарях и Патрисии, чтобы только не вспоминать, что мы – плохие, а она – ускользнувшее исчадие добра, невесть как попавшее в наш развратный квартал, где никто не ложится в девять... А рыжие скакуны мелькали перед глазами, как кадры на старой плёнке, которую слишком быстро перематывают, слишком-слишком быстро...
Всё закончится очень скоро, - повторяла я себе. Очень скоро. Мы научимся не помнить прошлого, мы заставим себя не бояться бумаги, и, конечно же, никогда не позволим дарить нам хризантемы... Пат мирно состарится вместе со своей драконшей-тёткой, будет выращивать в саду гладиолусы, писать письма Эмилии и никогда их не отправлять, потому что просить прощения у виноватого слишком тягостно для её доброй души. И только иногда я буду обходить автобусы стороной, сама не веря в то, что просто рассчитываю на встречу с красивым незнакомцем, способным подвести девушку до места разлива утреннего кофе. И только иногда Эми вздрогнет, получив письмо, и поставит на него бокал с виски, выгонит пьяную компанию, позвонит мне, и мы вместе распечатаем и убедимся, что кто-то предлагает купить пылесос или опробовать новую омолаживающую маску. И тогда мы снова уснём, как сейчас, зарывшись в подушки, её потерявшая геометрическую чёткость чёлка будет щекотать мне щёки, Эми будет снова вздрагивать во сне, а я - сжимать её крепче, в надежде, что она проснётся и что-то скажет, и это что-то заглушит отзвук копыт, заглушит пугающе-тревожное «цок-цок-цок-цок», разбудившее в плохих девочках странные блики совести.
И это самое больше счастье и наибольшая тягость – Пат никогда не узнает, что это значит – засыпать в надежде, что отдалённое «цок-цок-цок-цок» издаёт не маленькое рыжее создание, растерявшее все подковы, не успев их примерить; засыпать в обнимку с полуврагом, с твоей второй третью, понимая, что последняя треть улетела далеко-далеко и никогда не вернётся, не напишет, не прочтёт, не заплачет во время грозы; засыпать, лишившись одной маленькой трети чистоты, сливаясь со своей тёмной половиной, теперь уже половиной, со своей унылой Эмилией, вытирая тушь под её веками, сжимая её левую грудь, под которой еле-еле чувствуются удары: «цок-цок, цок-цок, цок....»
