На шторах жёлтый день. Твой почерк глаз
виляет влево-вправо – первоклашек
«утятами» ли, сброшенных рубашек
рабами, погрузившимися в пляс, -
неважно. Шторы отражают ню
автозаправки, где плодятся кошки,
маршрутчиков покойничих дорожек,
буфетчицы, зарезавшей жену
буфетчицы. На шторах виден фильм:
бородачи-хирурги режут кильку,
младенцы отгрызают с пяток бирки,
идёт на поводке ручной дельфин
по улице восстания небес,
полковник сыплет в пушку телеграммы,
и толпы, соблазнившись лагерями,
бросают в топку братьев и невест.
На шторах жёлтый день. Твой табурет
косится недоверчиво на шторы.
По ткани бродят тени-вояжёры.
Ты, кажется, смущён, что не одет
по случаю. Снимаешь две слезы,
слегка рукой приглаживаешь перхоть,
задумываешься, куда б уехать,
чтоб не довёл искусственный язык
до штор, хотя и штопор ни к чему.
По шторам рябь идёт, как труп – по волнам.
Горит на горизонте свитка – Воланд
полсолнца не донёс к себе в корчму.
Смотри на солнце – жёлто, жжётся, жже…
Попробуй снять на плёночное ретро
реторты-небоскрёбы в лапах ветра,
полёт, недоочерченный стрижом,
себя – на чёрно-выжженом листе,
что сам себе бездарен и противен, -
снимай, не открывая объектива,
и пальцами черти по темноте,
какой ты – губы, руки, пуп, живот…
Черти! – вдруг завтра сдохнешь от желтухи,
от белочки, от влажной бытовухи,
от лампочки, что строчки дожуёт,
от табурета, хищного, как лань,
от петли, словно девственница, сжатой, -
какой же кривопишущий лежак ты,
какой же ты иуда, «Николай»! –
ни чуд, ни строк. Зашторился. Глазел
на всё с изнанки, да и близорукость
была на руку, чтобы жить тварюкой
и золотишко растворять в слезе…
Теперь – снимай!
Желтеет объектив.
Засвечено с закрытым объективом,
как ты идёшь и тянешь древний бивень
на древнем додотворческом пути,
как ты умрёшь – не в ядерной беде,
а в бледности, которой что солярий,
что тренинг – всё до лампочки из бара,
до пальцев отпечатков в темноте…
Снимай, снимай! – назло и вопреки.
Подсолнухи целуются на шторах.
И если слышишь этот странный шорох,
для будущих безумцев сбереги.
