Тринадцать без четверти, двадцать – с, на паузе метроном.
Ты варишь в мундире проросший день, приправленный ночью сов.
Ты больше не можешь считать часы – доешь их, запей вином,
на белом листе в двести двадцать ден потом запиши число.
Не верь в эту цифру, ведь чисел нет, времён нет (лингвисты, фу!)
Кто был как младенец, тот был старик, не смейся, ты старомлад –
вчера ещё клянчил велосипед,
а завтра придумал велосипед,
как плохонькую строфу,
а послевчера колесо состриг - и шрамик прибавил, блядь.
Тебе же за шрамы пора медаль и дутый бронежилет,
тебе ведь за тридцать (а год за два?)? за двадцать? или за со..?
ты знаешь, а жизнь – она как миндаль,
как горький, цианистый чуть миндаль,
как ядистое желе,
в котором ты то ли крахмал-трава, то ль сломанное весло…
**
Это – такая бессонница ростом в сутки, весом с покойника, ценностью на пятак. Мысли, её бастарды, её ублюдки, ходят, как пьяные, стукаясь о чердак. Это – такая сучка с лицом Марии, в саване, на монблановых каблуках. Руки кладёт на плечи – две белых гири, - и сладко-сладко-горько целует в пах – так, что в болоте снизу вздыхают кочки, так, что в болоте сверху на «циферблат» целятся кошки, и маленькие щеночки где-то в груди надрывно пищат-скулят.
Ты покупаешь дождь и немного хлеба, кормишь зверинец корочкой в(л)ажных дат. Думаешь, как найти на Тобаго-стебель родственный темпераментный Тринидад.
Хаваешь диетический google-могель, ищешь в контакте сотенку мёртвых душ, молишься богу, потом убиваешь бога и достаёшь созвездья из грязных луж. Крутишь велосипеды, как конь педальный, водишь мозги на промывку в ближайший хлев. Всё остальное – это, пожалуй, тайна, - этого хватит, чтоб отвратить всех ев.
Дом колосится пропастью с мрачной рожей. Ржавое небо гладит по голове. Лампа – холодный серебренник, мятный грошик, слёзы подсушит лучше, чем старый фен.
Выпей лекарство, антиседин-пустырник, выпишись из контактов и фотожаб. Что же тебя так дьявольски монастырит? Может, на мысли плюнуть и полежать?
Это - бессонница-сучка с лицом Марии, вот и проигнорируй, в конце-концов!
Хоть пожалел бы не тело, так хоть квартиру-сонное-королевство-несчастных-сов.
…двадцать без полноутренья, тридцать с лишним. Знаю: времён не может быть, тчк
Слева за стенкой – кажется, что мальчишник.
Справа – в кровавых родинках вся щека, -
Падала. С трёхколесного. Слишком стойкий.
Слушай, не пригодилось бы колесо?
Бог нами выстрелил, кажется, из винтовки.
Кажется, это сон.
**
Тринадцать без четверти, день в уме, мы сбились уже со счё
Бессонница дрыхнет у нас в ногах, как сытый сопливый мопс.
Щека заживает. Душа – сложней, - то щиплет-горит-печёт,
то прячется в пяты, а то, пардон, какой-то там past понос.
Но это всё лечится. Шрамы вот уже розовеют, как
смущённое утро, увидев наш любовный велосипед.
И время, застыв в наших тене-тел загадочных завитках,
сказало, что времени больше нет, и нам погасило свет.
Мы варим картофель в мундире, и смеёмся над словом «врозь»:
у нас лишь два слова – «хочу» и «да» - наверное, это ад.
Мы рыба сиамская, островки, что море собрало в горсть,
счастливый Тобаго, верхушкой гор уткнувшийся в Тринидад.
И горек и сладок теперь миндаль, и в вязком густом желе
цианопространства идём след в след, единым дрожим веслом.
И небо хранит нас от мыслей-бурь, как лёгкий лазурный шлем,
и нам улыбаются бог и бог-летейский, бессмертный сом.
