Его преподобие вечер закатом холодным, как кетчуп,
Заляпывал стеклопакеты, небрежно крестя пентхауз.
...дрожали, отчаявшись, плечи, и ночь растянувшимся стретчем
свисала с молящейся крыши, ритмично в окне качаясь.
Ей – бело-больничное платье, реветь взаперти, как в палате,
где стены окрашены в жёлтый и солнце печёт желтком, но
здесь воздух пропитанный мятой, прохлада постели несмятой,
и солнце отварено всмятку..
Темно. Безнадёжно. Кроме
соседей да труб телескопов, надбитых невымытых стопок,
раздавленных спелых томатов, распахнутых занавесок,
покажется всё катастрофой, - захочется ей из коробок,
из нераспакованной жизни, куда положили вдовесок
к прошедшему фунт железа
(как лиха) –
робко –
вытаскивать фрукты раздора, закатанные помидоры,
вчерашние завтраки, кофе, заливший халатик, плесень –
растущие споры на спорах, раздорах....
Пандора, Пандора,
побойся языческих бестий, куда же ты, дура, лезешь?!
Хрустящей французской булкой шуршали, дразнясь, из шкатулки
непознанные откровенья, american cool lifestyle….
В далёких ночных переулках шаги, как предчувствуя, гулко
стремительно-зло удалялись.... Хотя ведь никто не знал,
что девочка-рок на задворках, как ноги, раздвинет две створки
модерной шкатулки-коробки, на(м)зло выпуская...
... каясь,
читает от корки до корки погибшие мифы, и горьким
ей кажется воздух, как мята, в постели измятой «на горках»
не тянет... Сердечко – в наколках:
так мастер тату – пентхауз –
упрёки нашёптывал тихо
своей Пандорке.
Комната, Эльза, бред
Комната глохнет и слепнет, и мебель едет,
может быть, в Пущу, в ничто за Полярным кругом...
Эльза рожает рассказы, сильны потуги,
Эльза сидит на полу и кусает ногти,
Эльза грустит о веснушчатом грубом Отто,
Эльзу достало сидеть на гастрит-диете,
Эльза сидит и бредит...
Комната щурится, жмутся друг к другу стенки,
Эльза считает родинки на предплечьях:
эта – целована в первый последний вечер,
эта – припудрена, ночью вся пудра стёрлась,
эта – девятая, дал же их Бог на совесть, -
тёрлась об Отто в районе его коленки...
Отто дал утром деньги...
Комната липнет к подошвам, как тёмный карцер,
комната полнится писком, - похоже, крысы...
Эльза срывается на обезьяний визг,
комната Эльзе послушна - послушно вторит,
визги теряются в плачущих коридорах,
Эльза грызёт до костяшек не ногти – пальцы,
ладно хоть, что на сердце у Эльзы – панцирь...
Комната узится-ширится, тычет фиги,
сложена вчетверо, - странный многоугольник...
Эльзе не больно, ей правда давно не больно –
Эльза привыкла своими себя руками
нежно хранить в тёмной пасти холодных камер -
камер храненья у Отто из низшей лиги.
Это уже не дико...
Комната щурится, мебель уже не едет,
крыша живёт то за Пущей, то аж за кругом,
Эльза рожает романы, смешны потуги,
плечи в чернилах, доедены ногти, локти, -
всё ради Отто и тысяч подобных Отто,
тоже, подумаешь, будто какой-то Бог то...
Эльза больна анорексией. На диете...
Сил не осталось бредить.
с кислинкой
луиза глядит в зеркала, не спеша румянится
/помаду – в карман, чтобы губы – всегда карминными.../
сегодня дежурно – на выход, - по пьяным пятницам
тоску заливать какофонией сладкой, винами
язык обжигать по чуть-чуть...
а душонка – выжжена, -
карминный кирпич обожжённый – ну что комичного???
хотела уйти, а потом почему-то выжила, -
лимоном отжатым, - желтющая, истеричная...
изюминку съели, украли, - зато с кислинкою!
налево косится зазря, недовольно куксится,
по будням всё лоб прикрывает простой косынкою,
гостям предлагает на пробу салатик с уксусом....
не любит духов – разве только цветов эссенции,
по пятницам...
волосы стянет широкой лентою....
/она доживёт одиноко до самой пенсии,
а другом ей будет лишь лампа люминисцентная/
она простодушна... ей много чего доверили –
секретов, загадок, - она на молчанье щедрая....
покорные не покоряют седые прерии,
их грубые руки не пахнут лимонной цедрою,
они не нужны дону педро.....
но вот по пятницам,
когда всем – веселье, им вечер – хоть ампутировать!
луиза устало напудрится, нарумянится ....
-ну может, обнимет хоть кто?
за стакан.
имбирного.
