Ночь, как чулочек, свисает с чумазой ляжки
Южной медведицы, в челюстях сжавшей тайну:
нюхает воду святую в напольной чашке,
смотрит на запах и чёрной дырой болтает.
В чёрной мохнатой сумке оконной проймы
в светлых подмышках зданий сбривают души
тяжести боли о том, что опять не помер
в серой суме за плечами хирлявый грузчик,
камни носящий,
скелеты носящий,
память
бочками, как апельсины, на горбик шеи
лепящий башней…
…спальни берут губами
души за тёплые тушки и мягко женят –
пудрят кошмары общие звёздным тальком,
время в соломинках ртов превращают в льдинку…
Шторы, как привокзальные шарлатанки,
стенам в ладонях ищут судьбы картинки.
Под лепестками крекерной крошки смерти
раны от шорохов спальных шершаво лижут…
Как мы с тобой безоружны немилосердно!
Как нам с тобой надёжно, когда мы – ближе
к Южной Медведице, моющей лапы в нашем
«тшшшш…..» –
как в святой воде, затопившей холод…
…тихо бредёт рассвет, как слепой шарманщик.
Беглый трамвай поднимает, как жёлтый молот,
город на птиц, недошедших до гнёзд…
Мать неба
платье из ирисов солнечных (по Кар Ваю –
нежный рисунок)
накинула…
Спи, мой лебедь,
тайну любви в ключицу мне выдыхая…
