…и день, казалось, первым был из тех,
что прожили мы, всматриваясь в ветер,
крапиву пузом прижимая, в мех
набухших мхов впечатав, словно кеды,
пробелы знаний об уменьи быть
свидетелем себя, земли и манны,
с небес безвестно канувшей во лбы
подснежников, не вырасших в тюльпаны…
Из тонких-тонких рукавов дождя
отрезанные головы смородин
катились в травы, где лежал кинжал –
скелет пожара – в сумрачной свободе
корней, которых выслали из почв –
гулять по звёздам, выпавшим с залысин
небесных слив, в которых птица-ночь
клюёт молитв просроченные письма –
мелиссу, мяту, ложь, двукожный крик –
с земли, в которой ягодные дети
с сердцами цвета выжженной коры
гремят, играя в глазки, мелкой медью…
Лежал скелет пожара – в травах. Из
шершавых брючин солнца в землю слепни
катились. Свет махал хвостом, как лис.
И день, казалось, был почти последним
из могикан – смотрителей могил,
попеременно тьмой и светом врытых
в беспамятство свидетелей, что пыль
размачивали в пра-рыданьи рынды
из-под земли, в которую, поверь,
мы заживо одеты, и за это
нам всё простят, когда качнётся дверь
к небесным сливам, окаймлённым ветром…
*
…. мы видели, видели, видели, видели, виде… –
огромное эхо земли в полотняной рубашке,
растрёпанный скальп, что с глазами был снят, как ребёнка
державшее возле груди и кормившее этот
кровавящий свёрток терпением, терпким и нежным…
Мы видели, видели, видели губы, сосочек
терзавшие, словно тайфуны, цунами и чумы –
ткань мира (по скользкой спине черепашицы мудрой
натянута ткань: так печаль терпеливого бога
на стену избушки яги-колдуницы надета)…
Мы видели, слышали, вспомнили, вспыхнули, пали
в зарубки на теле земли, что из эха, как птенчик –
из чудо-яйца, выбиралась, но люди у кладки
стояли и косами-злобами птицу обратно
в скорлупку толкали –
и месиво жёлтого с чёрным
сырою яичницей, лавой, войной заливало
дома и глаза,
и терпенье,
и память,
и веру –
в деревья,
в крапиву,
в зверистую нежность,
в любовь….
Мы – изгнаны.
Высланы.
Влеплены в стену молчаний –
в кричащую стену –
устами,
глазами,
сердцами.
Свидетели мира,
свидетели памяти,
веды
того, что –
под кожей,
под словом,
под взмахом руки, –
стоим! – часовыми – своих слишком узнанных таен.
Стоим! – не встречаясь глазами – за годы и вёрсты.
Сгущаются сумерки – и языки затихают.
Смыкаются ветры, зрачки выедая, как псы…
Гремучая Навь истекает из голубя света.
Кормящая Правь задыхается в голубе мрака.
Мы видим!
Но – кто нам поверит, что видим?
Лишь эхо
земли, что сомкнётся над нами, ушедшими спать…
*
… он видел все шрамы земли, и он слышал хохот
шаманящих трав, натянувших на пузо солнца
шершавую кожу.
Он пробовал шрамы трогать,
как маленький мальчик – тёмный оскал колодца
с утопленной мамой.
Он видел восстанья предков,
падение огненных змей и червей прилавки
на рынке, покрытом без-крестием,
сов на ветках,
могилы дождя – прозрачные бородавки –
на инистой коже подземных вулканов…
Стоя
в лесу, где деревья – ниже, чем пласт асфальта,
он явственно видел:
в шрамы землицы доит
двуногих коров златовымих седой пузатый
полночник…
И струи отравы въедались в шрамы.
И лес восставал из щебёнки, и выли дупла
дубов, и журавль истекал под семью ножами
снарядовых радуг – голосом тех, кто любит…
И скальпы ежей на животах ромашек
висели, как фарш – на концлагерной колкой нитке,
с которой отродки трусливой и липкой фальши
спускались к богам по тропке слезы улитки,
познавшей, что горы – вглубь, словно – горе…
Скальпель
непрошенных сумерек зрение трогал, будто
неученый жнец – колосок.
И свидетель залпом
пил алую кровь на закатном дрожащем блюде,
пил головы светлых кротов, выходящих в мыши,
пил взгляды мурав замороченных тем, что кто-то,
который пока ещё мокро и тёмно дышит,
пока на поверхности преет под лунным потом,
глядит, словно в зеркало, в шрамы земли и ищет
зародыши боли вселенской, – совсем как зрячий…
… а бог убирает видевших, словно лишних …
… и шрамы земли под травами кровью плачут…
