По насесту земли, в белом лохматом чепчике
из облаков, слипшихся едкой паклей,
пронесла панк-цыпленка по чудесам-бубенчикам
девка-весна, бешеная собака.
Вылизала пушок, надушила клювушек,
выдрала из земли черству корку.
Долго смотрели деревья - болтливки-кумушки, -
как он сидел на веревках - ее закорках.
Как он болтал ногами, дрожал от холода,
как ирокезом страх на башке вставался...
Плакали ночи белым туманным золотом.
Щурили дни сердца и ломали пальцы.
Трубку курили болота в бородках рясковых.
Выли дороги - древние, словно боги...
Люди-медведи обоев малинник ласковый
лбами долбили в скучальных своих берлогах.
Все равнодушилось и набухало почками -
старыми, новыми, щедро и пустоцветно...
Ветер писал кудрявым наклонным почерком
птиц на прохладных щеках и губах рассветов.
Мир выдыхал красоту, как опасность - воины
света и тьмы, сплетаясь в клубок горячий.
Плакал цыпленок - в панике и агонии.
Выл, как на рынке в толпе - потеряшка-мальчик.
Слюни роняла собака - в коровках божьиных,
в хрупких хрущах, в малиновках чувств и нежнях...
Птенчик научится позже за яйца пошлины
передавать апостолам царства шершней.
Птенчик научится в суп, да из супа - в полымя,
в "кукареку" будильников серых будок...
Будут трактаты о счастье в хлеву и голыми.
Будут сонаты яблочным попкам уток,
самбо с дождями, сомбреро кошмаров-спрутиков,
сальность яично-куричных философий,
страх перед "скользко-ой" вместо "боюсь-но-круто-как",
страх перед лишним зернышком в чашке кофе...
Знала собака...
Неслась, словно небо - с привязи -
в ночи из нычек мудрейших безумных крезов...
И задыхался от счастья с плакучим привкусом
желтый цыпленок под вздыбленным ирокезом.
