Если теория относительности подтвердится, то немцы скажут, что я немец, а французы — что я гражданин мира; но если мою теорию опровергнут, французы объявят меня немцем, а немцы - евреем
Алый ноябрь от ожогов солнца вскрикивает дитём.
Воздух не колется, током бьётся лиственный многохром.
Безманикюрная нежность веток неба ласкает плоть.
Мы заблудились в кайме беседок. Солнца учёный кот
бродит по крышам смущённых зданий, ластится к всплеску губ.
Кажется, миг – и уже растаем, и забурлим, как суп –
с лёгким румянцем свеклы и листьев, и с ноябрикой рук,
с перцем касаний лучисто-чистых (пёрышком – по бедру),
с «маслом» чужой можжевельной влаги, что облегчает вес…
Мы в ноябре. Он закрыт, как лагерь, проволокой небес.
В нём сторожат нас, как Парки, парки – ниточками оград,
в нём по инерции слишком жарко. Вечером декабрят
светлая синька в земельном лоне, стынь в человечий рост.
Нас защищают от всех шаблонов куртка и ласок трость.
Мы отмахнёмся от переходов, рынков и «кирпичей»,
наши маршруты сбивают с толку рельсовых рогачей…
Город вздыхает, даёт отмашку, прячет глаза под ткань.
Я укрываюсь твоей рубашкой…
Осень, тьмутаракань
этой столицы на рану нами выжженных площадей,
на воздух ночи, не к месту пряный, жажду снегов-дождей
неутолённую – нас приложит, свитых в единый бинт.
Кошка-луна гладит нас «ладошкой».
Городом ноябрит.
