… загорелое «да» облезает с молчащих губ.
Вижу женщину, что в стакане гоняет луны.
Вижу тень каравана, верблюда, который плюнет –
и пустыня сойдёт в океан, океан же – в куб
чёрнолобого дома забьётся, как мышь…
Вот – крем
в холодильнике.
Вот – альбом (на страницах – «вынут»,
вместо фото).
Вот женщина пробует сдвинуть спину
от желудка и шепчет:
«Зовут то хоть как? На «М»..?»
*
Мнемозина, источник веры в то, что до пыльной детской
ты смотрела святым в шелушинки в ресничках фресок,
вечерами под солнца головушку, как подушку,
подставляла руки… На коже мурашек-мушек
ты носила, как носит река плот с плутишкой-зайцем,
ты носила, как носит корону в простецком танце
венценосная золушка,
как мавзолей – дух смерти,
ты носила мурашек.
Точками на мольберте
к муравьиным ангелам шли они вверх, трудяги, –
где на крыше радуги пахнет ликёрно дягиль…
Мнемозина, кто пьёт твой пот, тот умеет вспомнить:
времена бледнолунных сивок, что вышли в кони
из поней никчемных, карликово-тщедушных,
времена плащей, что грудь накрывают лужам,
времена цикад, сжигающих треск о стоны,
времена ведунов, что девушек водят в сонник,
достают из сонника князя, купца, верёвку
и забытый голос от тихенького надгробка,
из кудрей полей, из слезы чёрнорифной пены…
Тот, кто пьёт твой пот, свой путь понимает первым.
Тот, кто жжёт твой голос, – ведает, что он хочет.
Одиссеев нижет на вертел в подливке ночи –
бесконееечный вертел: для путников на телеге,
для носильщиков роялей, ослов и лего,
для носителей юнца-седины над скулой
цвета бездны,
для заводных тягунов сутулых,
что сердца расчленённые воинов и воришек
тащат к свету,
для тех, кто в жизни не видел крыши –
из-за неба, в сто птиц одетого, цвета пенья….
Тот, кто жжёт твой голос, – как прав он, и как священен!
Как героен, кто вяжет девять твоих – канатом!
Как разумен тот, кто девять – по нужным датам,
словно мумий-убийц, приставляет к убийцам Мнемо… –
чтоб они, как мышки-полёвки, пищали немо:
«где-мы-где-мы?» – в бестиарии гладкой кожи,
можжевеловой (знает ли?) смертницы, чей заложник
(то ли сердце, а то ли – ведерко с водой из муки)
ей не смеет в глаза взглянуть, бедненький, с недопугу…
У пещеры Трофония (кто её раз хоть видел?!)
Мнемозина, сидишь ты… Времени тынды-рынды,
словно ток – сквозь висок, где жилочка затаилась, –
колобродят да колоколят….
Висит, как мыло,
с человеческим профилем, вдавленным в сердце, месяц
(он так помнит всё – хоть рухни, а хоть – повесься!)
Человечий детёныш взрослый сидит в берлоге,
карту памяти, что вписалась под ломкий ноготь,
как грязюку, пытается выкусить, ногтегрызик,
не зависимый, как под деревом – павший листик…
Мнемозина, в твоих потерях, в твоих безумьях,
в красоте твоей женской – как в мраке – прозрачный зуммер
голосов предметов, явлений и смутных предков
слышен редкой птице, и слышен-то крайне редко.
Я сижу, катая в кости – под карманом – смех твой:
сумасшедший смех – над тем, что склероз-звезда
стрекозой залетает в мёртвые города,
снегирём залетает в гирьки слепого снега,
залетает пеплом в пальчики себясеков,
чьи распятые корни вырваны с корневищем,
чья шершавая кожа деревьев во сне не ищет,
чьё трухлявое горло – пещера для трупов слов.
Сумасшедший смех стекает с седых голов
грызунов «да» и «нет», перепутавших свой источник…
«Нет» катает себя из летейского дна песочниц.
Загорелое «да» облезает с холодных губ.
