индиан саммертайм -
терпкий напиток,
напиток налитых кровью будней,
виноградных кровавых будней,
в которых
утонули,
словно гвоздики две
или два перчика,
пара
округлых камней -
прибитых
густым одеяльным мхом,
слушавшим голос...
она лежала на нем,
как на душе -
берилл какой-то
или берлин - над небом.
она лежала на нем,
как изумруд
листа, единого
в желтой охапке леса.
она лежала на нем,
словно жемчужина
на поднырнувшем горле.
и она говорила
так, как люди
совсем
не умеют
врать:
"камни рождаются
быть с человеком,
который -
лежачий камень.
жены рождаются,
чтоб под глазами
носить мешковину
с синькой.
небо рождается
вены раскрашивать
в птичие перекресты...
я это знала
на ватной дороге
из ваты-себя -
в твою.
только забыла,
увидев,
как в снах твоих
дни умирали стоя,
а я собирала их,
словно рыбешек,
в мешки под глазами...
помнишь,
мертвецы в твоих венках
заклинали явиться
духов индейцев,
а к ним выходили
теплые мельники
моих рук
и приносили пищу:
красную муку -
на завтрак,
когда в твоих глазах
мельтешили
красные зайчики,
приносящие душ и давку.
желтую муку -
на завтрак,
когда желтые зайчики
приносили в твои глаза
бред и солнце.
белую муку -
на обет,
когда в твои губы
белые зайчики
приносили
трусость чужих губ
и бледность
белых зайчиков,
не умеющих переживать зимы
в теплую одиночку.
и, наконец, - черную муку,
но о ней
мы никому-никому
не будем рассказывать,
чтоб
не рождать
зависть..."
так она говорила ему,
лежа
на его животе -
исполосованном
ресничными выдохами,
синими бесиками,
мотыльковыми лепестками,
опадающими с ее губ,
жарких иссохших губ
в помаде "индиан осень".
и он молчал -
словно
засыпающий боярышник.
и он молчал -
засыпанный этими лепестками.
и он молчал -
как тысячи мертвецов,
рассыпанных
в мификах
про сны и про мифы.
и пока он молчал,
с ним говорили камни -
