Нет такой глупости, которой бы не рукоплескали, и такого глупца, что не прослыл бы великим человеком, или великого человека, которого не обзывали бы кретином
если выпить много сиропа,
изрезанного,
будто кленовый лист,
спазмами горла,
каменным комом молчания,
когда люди вокруг вымерли –
в белом лице
непаристого числа
потусемейного рода,
можно увидеть то,
о чём
не могли бы мечтать
даже смирные психи,
тишайшие подданные
Королевства Шприцев
и Мутных Зелёных Ванн…
–
видеть,
как вещи
превращаются
в скальпы индейцев:
Тапочки Рваный Тигр,
Лампочка Рана В Глаз,
Наволка Синего Водопада,
и всё это –
в мутном окне
под стриженными ресницами
(но в кадре не видно ножниц…)
ножницы
выпиваются
вместе с сиропом –
обучая тебя
вырезать печаль,
которая тебя не слушает,
вырезать из памяти
сотни шкафёнков-памятников,
вырезать из мысленных –
мыльных и в жуть взаправдошных,
а потом возвращаться к стрижке:
стричь свою сволочь,
ощущающую себя ахнутой,
стричь свою кожу,
чтобы смыть его сок без мякоти,
стричь свои глаза,
чтобы он в них не видел чёртиков,
стричь свои мысли,
чтобы казаться к нему ближе
и придумывать,
что всё это
так невозможно трогательно –
будто жираф,
кормящий сосцами
тысячу журавлей, летящих
из сердца зелёной пагоды
на паперть бумаги
с надписью пеплом: «паспорт»…
правда, утром
журавли возвращаются
на орбиты своя, и от этого
так приторно,
так трогательно думать,
что ножницы
улетели куда-то в форточку,
что кофе
горькоподобен чуду, чудеса же
творить некому вот уже больше
двух тысяч вечностей,
что близость –
это звероящер, выкормленный
молоком змеи
и зубами гиены (в трупиках
и прогорклой крови)…
утром
всё просто:
режется
лук,
тормозит такси,
из индейцев-скальпиков
воздвигается дом.
ты идёшь разносить будильники
или пиццу, болтая во рту
пузырьки безумия
из сиропа от кашля –
чтоб в горле хотя бы камушки
говорили друг с другом
и были друг другу ближе…
