... а давай, пусть июнь острижёт тебе боль, как чёлку, и над нами случайно в пол-полночь качнёт лампадку? Твои руки текут, прилипая, как мёд в пахлаве, сгущёнка, и почти что жива и невидима плащ-палатка – в ней две мыши танцуют ламбаду.
А давай, мы порвём цепочку на пару звеньев, а давай, мы приклеим тебе накладные руки – будешь Шивой, сшиваться, вжиматься в мои колени в непонятной пародии чувственных буги-вуги? А давай не давать, не сдаваться – не нужно сдачи, нам попало всего-то по парочке дам валетом, а давай мы их просто немного помнём и спрячем в рукаве, под которым с рассветом начнётся лето?
Замороченный плащ разевает, как пасти, полы, на таком-то ветру – не уснуть от зевоты пыток?! А давай, мы повторно войдём в этот ящик полый, новорожденно-голыми, соком земли облиты, и на склизкое тело набросим фату улитки…
Ну не нужно твердить, что я дьявольски приставуча, что какая-то то ли трещотка, - почти треска, что мою болтовню только Гиннес, maybe, заучит, а другим – это prison - по-русски, видать, тоска!
Чёрный ткач развернул плуг Арахны, идёт за плугом – всё в порядке, в ажуре, замотано, сбоку – чек. И кассир выдаёт нас раздельно. Ревём белугой, только это мгновенно проходит, как у вещей.
У июня прохладны пальцы, но жарят бёдра, у июня накидка, шуршащая, как парча. Я твержу ему голосом, по-пионерски бодрым и таким же, наверно, визгливым, чтоб не кричать, что он в праве рассчитывать даже на стрип-ламбады, и на скрипы, на всхлипы – мы пойманы на крючок. Только это – какая-то странная клоунада, и она, как и всё, протекает и протечёт. И поэтому рано сдавать нас в комиссионку – мы ещё новорождены, мы ведь ещё в пелёнках, нас ещё не успели ни разу поймать на плёнку, и поэтому нам ещё влажно и горячо.
А теперь твои кудри острижены по-июньски, твои дамы запрятаны в травы и пахнут лугом. И нам снова привычно близко и слишком узко, и мы сами идём за плугом. Нам кукушкино солнце качнётся дневной лампадкой, синих гусениц стайки в траве подают простынки. Я теку в тебя солнечной тающей шоколадкой. Ты мне дышишь в спину.
А июнь, подсластившись, ведёт себя, как кондитер, - он так сладок, что перед глазами мелькают пчёлки золотые, я жмурюсь, машу им – пока, идите! – и целую твою отрезанную чёлку. Ты течёшь на меня сгущёнкой…
… и земля, словно сытая кошка, урчит утробно, поднимается ввысь и вжимается в солнце-корж.
Я прошу: а давай?
Ты смеёшься, снимаешь пробу
И – даёшь.
