А ти ще довго сатаній,
ще довго сатаній, допоки
помреш, відчувши власні кроки
на сивій голові своїй.
В. Стус
… я чёрное на чёрном крашу в чёрный,
и серое на сером крашу в чёрный,
мой взгляд – проклятой зеленью зашорен,
кошмар – кошмарен, словно Бармалей –
младенцу…
Мне осталось только ноги
закидывать на то, что – тоже – ноги,
не человек. И завернуться в кокон.
И возвращаться в лоно кораблей
божественных червём.
Я – та, что точит
себя на мир, и миром – кровоточит,
я – та, что по себе кафтан из точек
не свяжет, ибо связано тире.
Точнее, прочерк: сквозняком – в пустырник
пройти, где – не просторно, где – пустынно,
где твои губы твой же голос стырят,
где ты на корке – клоун в кабаре, –
не нужный, но – забросанный плевками,
где ты себя же высечешь плевками,
где ты себе за пазуху не камень
повесишь, а утопленных мальков.
И чёрненькой – на чёрном – не сыграешь:
рулетка опрокинется. Сырая
земля водой покажется, сверкая
в неподанном стакане, будто кровь.
И будут ноги, будут только ноги
шагать по голове твоей, и ноготь
твой сломанный, твой шаг (как много, много!..)
ты ощутишь на собственной башке.
И с этой жуткой лаской посвящённых
в то, что им этот мир – не посвящённый,
возьмёшь себя в свои рабы и жёны,
как шило, убиенное в мешке.
Возьмёшь себя в кошмары для кошмаров,
возьмёшь себя – кривым осколком шарить
по зеркалу, возьмёшь себя в пожары,
в потопы, в попы, в тлен и в суету,
в штрих тушью по щекам, и так – чернённым,
в долг долгу, что – не красен, не червонен,
в смак вкусу, что, в безвкусье запечённый,
почует в тебе мерзкую «не ту».
