Он позвонил ей в десять. Было ти…
Он позвонил ей в сорок. Было тише.
Гудки алели ранами гвоздик
и превращались в страшных гномов рыжих.
Он плёл из трубки звуков бахрому.
Он целовал её «по автомату»…
Она играла в сонного Фому.
Сидела тенью, старой и горбатой,
у столика. Вдыхала его боль,
которой больно. Отвечала стенам.
Звонила богу в выщербленный пол,
пропахший ветром, радугой и сеном.
Шумели ветры в красной лам-поч-ке.
Мигало небо – фальши-луно-метчик…
Она ревела на его плече,
которое порвал автоответчик.
*
Он говорил в подзорную трубу её косого девичьего слуха,
что было проще подковать блоху, чем выдавить: «Возьми же трубку, сука».
Он говорил на птичьем и на льви.., дельфиньем, голубином, офигелом,
что ей ответить – проще, чем терзать молчаньем раны в её сонном теле,
уставшем от бессонниц…
В бабий ад
летели астероиды печали.
Штормил в недвижной трубке божий сад
Эдемский.
А змея, увы, молчала,
желая: «позвони же мне ещё»…
*
«Позвони мне, хоть боги не звОнят. Звенят темнотой,
дребезжанием лампочки, писком утёнка в подушке
(гаже гадкого), падшей бесстыжей пустой высотой
потолка и беззвучием чая и бабушки-сушки.
Позвони мне, что подано кушать, но твой аппетит
прохудился на швах, о, глотатель птенцов и несушек,
что подливка великой любви затвердела в обид
на любовь холодец, что на блюде божественной суши
выжигает желудочный ком.
Позвони и скажи:
«кипяток в моей чаше межбедренной просит заварки»…
Мои уши, кошачье-собачье-мыши… беляши,
потекут горьким маслом на нить зимодышащей парки –
паучихи в затраханном взглядом углу коридо…
Позвони мне в диетно-тоскливый, заляпанный звоном
телефонов рекламщиков вечер»…
… гудок потрясёт бородой,
и чуть-чуть, еле слышно, на связи на берег крутой
набегут подресничные волны…
*
Оголтеть. Голодать на слова. Холодать. Обглодать
телефонную кость – куртизанку беззвучий амёбных.
Ненавидеть неглаженный рёбрами бога халат,
и обкусывать хвост, разложившийся в пиве, как вобла.
И, как крысу, жевать плоскогрудую бабу-тоску,
и сквозь слух пропускать рост травы сквозь могилы асфальта,
и быть яблоком, свёвшим червей с обесслаженных скул,
и быть богом, на автоответчике тихим контральто
повторяя: «туу-туу, эту-эту, ни-ни, не меня –
я – тот бог, что бокалом на днище морском чертит схемы
возвращения к кислому роду, глазам ячменя
и холодному рту рыбака из губительной спермы
тех, что пали…
тууу-тууу»…
Кто-то в трубку, как в храме – в свечу, –
мелет-молит, но смолота тьма, и уже не отмолишь…
Не могу говорить.
Промолчу, как я дико хочу
говорить в тебя…
солнышко…
солнышко…
солнышко…
солныш…
*
В двух лазаретах рапаны с рассечёнными ртами –
не нарисованными – наброшенными набросками, душа в душу, –
рыдали о будущем. Худели на килограммы
касаний холодного пластика. Кашляли. Выхаркивали свою сушу.
Топились в лужах.
Стандартные автоответные игры.
Автобезответные нюни. Гвоздичные зайчики за зрачками…
Санитары дождя перевязывали им веки, идя, как титры,
как побирушки – за гнутыми замочившимися пятачками.
Гвоздика гудков наливалась алым. Ржавела. Сыпалась
рыжими мёртвыми гномиками на сухое сено будущих
плясок межбедренных зайцев.
Пока что она кормила его вискасом
для виртуальных кошек. Он сыпал ей счастье, будучи
лишённым счастья.
Бог выдавал им аттестат нелепости:
ему – за звонки богине. Ей – за то, что к богу трубки лаковой
не могла – по имени.
/Красная лампочка, словно принцесса в крепости,
говорила: «Убей меня»
Не умела: «Найди меня».
На сороковый – уснула. Невовремя. Прилетел дракон,
перегрыз кабель – за вечную неуплату…/
Он позвонит ей позже – в потухший в плите огонь.
Она постучит ему в белые стрелочки циферблата...
Автоответные игры.
Слова, «не сделанные в Гонконг».
Красные простыни, содрогающиеся в кнопочке «автомата»…
