Человек делает ставки до последней минуты матча.
Бьётся башкой о стадо. Сдыхает стоя, как конченый индивид,
или – ложится. Смотрит на мух-архангелов. Манкой плачет:
мол, придумали тоже – выбор. Кого это удивит?
Человек выбирает, кому щекотать сосок
и кому отдавать молоко, не жалея чашки
снега в февральские будни, по Пикассо
разодетые в розовый, бога и черепашку.
Человек выбирает бандану и гвоздь к кресту,
и ремень (пристегнуться к земле, чтобы взять за горло
интервью у времени), тёплый перловый суп
и объём груди у нервов, сестрински голых.
Человек выбирает тыкву. Иной – гарбуз.
Хэллоуинский домик свечечный. Свечи тех, что
угасали над ним в угаре тра-тра-.. из бус
ненасытной мещанки-нежности без надежды
на беззубый хэппи-конец в унисон, как в сказ…
Ах, ещё выбирает возможность хоть что-то выбрать:
чёрно-белый проспект, бледно-жёлтый бульвар, и таз,
под который входят, как в клетку с внебрачным тигром –
а потом – остаются на рваном лице газет
бледной попой в белых стрингах цензур и воплей,
остаются бровью, которую съел пинцет,
остаются ночным кошмаром, где чёрт и гоблин
ловят крошек за пятки,
ночным продавцом, цыга-
цыганчонком с ладошкой грязной под бриллиантом
корки хлеба, забитым кроликом, языка
тёплой лаской по задрожавшим плечам Атланта,
что не знает – свернуться калачиком, уронив
тротуар под мётлами ангельских жидких крыльев,
или яблоко неба, душистый, как смерть, налив,
перекатывать мышцами, слушая: «жили-были…
да и изгнаны, выбрав самое что есть то…»
Стой, Атлантик.
Не слушай, миленький.
Просто стой…
