Я бегу по арене. Последний круг. Вскакиваю на барьер под визг грохнувшего цирка. Ага, пузан, и ты смеёшься!
Бегу, бегу, бегу. Подхватываю налету отвалившийся нос, втыкаю его на место. Бегу только по кругу. Как бежит уставшая, битая кнутом цирковая лошадь – с выпученными от горя глазами и фыркая от наглости дрессировщика.
Барьер разомкнут, и зал ожидает моего падения, но тут Витяня - униформа с совком и веником - наклоняется к несуществующей бумажке, подставляя мне спину. Опять отлетает нос, опять ставлю его на место и, широко расставив руки, кричу всему миру: «До свидания, дяденьки и тётеньки!». И вылетаю с арены, зная, что цирк стонет от хохота.
Осталось найти в себе силы выйти на поклон. Прилепив нос ко лбу и не обращая внимания на искрящийся шар в центре манежа, выскакиваю и кланяюсь, якобы ударяясь головой о дно ненавистного манежа и подбрасывая тонны СТРУЖЕК. Зрители воют. Ага, пузан аплодирует стоя.
- Славик, - это я уже за кулисами, директору цирка, - там пузатый в ложе, не Борька Каган?
- Он, только прилетел, не успел тебе сказать,- отвечает тот, приподнимая руки. – Ты, чучело, посмотри на себя! Грим потёк, - и он протягивает мне салфетку. – Выпьешь чего?
- Портвейн.
Я захожу в уборную, выбрасываю в бак Славкину салфетку. Стираю комком ваты грим с лица, чищу растворителем гуттаперчевый нос и наношу на него слой клея: следующий выход через три часа, и клей должен схватиться.
Вбегает Валентина, целует меня: «Бегу, бегу, до выхода пять минут!». Я автоматически прощупываю у неё сзади на пояснице, под трико металлическое кольцо.
- Карабин проверь, - говорю ей, покосившись на фиолетовый шар.
- Не волнуйся, всё хорошо, - и смотрит на меня взглядом опытного психиатра,- ты увидишь. Послушай, не ходи в «Салон» сегодня, а?
- Каган приехал.
- Тогда – поешь, обещаешь? Там сосиски вкусные. - И убежала.
Снимаю пушистый пиджак, стаскиваю с себя всё остальное и, пройдя насквозь через шар, я проделываю это уже дней десять, тщательно, до боли мою лицо с мылом, вытираю насухо, смазываю легким кремом и, повернувшись назад, вздрагиваю от неожиданности, увидев сидящего в кресле с драной обивкой Борьку Кагана.
- Я стучал, - говорит он.
- К маме приехал, или – как? (Жму руку, целуемся.)
- Ты чего? Мама уже два года со мной.
- А, да, забыл. Как она там?
- Ничего, спасибо. Болеет, знаешь, возраст, да и привыкнуть не может. Извини, не мог я тогда сюда прилететь. В Японии контракт подписывал. Ты их знаешь: труппа «Самураи». А сейчас – по твою душу прилетел.
- Так я больше под куполом не работаю.
- Знаю, Славик сказал.
- А-а-а, Славик…
- Слушай, а ты почему в центре арены не работаешь? Удобней же, и зрителям лучше видно? (Помолчали…) Курить – можно?
Я кивнул головой, оделся, расчесал влажные волосы её расческой. Достал папиросу, выдул из неё табак в ладонь, добавил немного плана, засыпал опять в мундштук, вставил комочек ватки и протолкнул смесь палочкой для грима в глубину беломорины. Закурил.
- Хочешь?
Борька отрицательно покачал головой.
- Чего это вдруг? Ладно, вижу, ты отошел немного. Поговорить приехал. Рассказывай. Как это могло всё…
Я ни с одной собакой не говорил об этом, ни сейчас, ни раньше, но Борьчику – грех не рассказать: друзья мы, с детства. Вместе в цирковом учились, работали вместе. Пока он не уехал в свою Канаду. «Ладно,- подумал я,- кому, как не ему».
- Сорвалась, - запнулся, - она.
- Каким чёртом? Что – лонжа лопнула?
- Нет, ты же знаешь меня, всё проверил. (Пауза) Карабин.
- Ой, ладно, не забрасывай. А защелка?
- В порядке оказалась.
- А сетка, - заорал Борька,- что скажешь, дырявая была? А сетка?
- Ты знаешь, я перед этим сальто, как всегда, сзади стоял, лично карабином щёлкнул и подёргал. Как всегда. Похлопал её по попке, посчитал до семи, как всегда… (Я задержал дыхание: крепкий табак, чёрт, аж слёзы на глазах!)
- Ну?..
- Всё было нормально, захлопали внизу бешено. Потом Гога прилетел. Принял я его. Он посчитал, хлопнул меня, и я пошёл. Сделал сальто, ну, которое ты любишь, прилетел на мостик. Всё нормально. Толик улыбается, всё нормально было. Понимаешь? Как всегда. Она посмотрела на меня и как всегда сказала: «Лечу, прощай» и, подпрыгнув, ушла влево. Через секунду лонжа отлетела, коряво так, волной. Мне аж дурно стало. Я на канат и вниз…
- А сетка!? Гамак долбанный?
- Вот тут-то вся и штука. Она МИМО пролетела и – спиной о пустое кресло. Среда, мало зрителей…
- Ничего не понимаю…
- Я – тоже. (Покосился на шар.) Послушай, ты здесь ничего не видишь? Необычного…
Борька покачал головой и повёл плечами.
- Почему ты наверх не идёшь? С ума сошел? Чего сидишь в этом цирке восемь месяцев, почему не едешь никуда? Это – цирк, паря! Что ты тут высидишь? И какого чёрта ты в центре манежа не работаешь, умом поехал? Дрянь куришь…
Ну, что скажешь? Всё?
- Идем в «Салон», - ответил я.
Закрыл свою уборную на ключ, и мы пошли по кругу к служебному входу. Возле конюшни стояли две серые лошади-красавицы. Они положили друг дружке головы на плечи и смотрели куда-то вдаль, думая о чём-то своём. Когда шар докатился до них, те фыркнули, ноздри раздулись, глаза вылезли из орбит.
Над служебным входом был стеклянный переход со второго этажа– на первый этаж гостиницы цирка. Однако, да дворе было сухо, и мы пошли по асфальтовой дорожке, прямо и чуть вверх к вертушке входа в приют, - так мы называем это место.
Славик встретил нас в дверях «Салона», похлопал меня по спине: «Старик, класс! Вон – столик». Мы расселись, выпили за приезд.
- Ты за ним приехал? - спросил Славка, кивнув головой в мою сторону. – Не поедет он никуда, даже если ты ему контракт с «Де Солей» под нос подсунешь. Трахнулся он мозгами: наверх не идет, в центре манежа не работает, начальство не слушает…
- Слушай, ты, начальство! Ни хрена ты не понимаешь! Что ты мне в душу лезешь? И послушай, я тебя каждый день вижу, глаза болят. Шел бы ты куда… Дай с Борькой поговорить, он уедет, я его опять пару лет не увижу. Отвали!
- Ути-пути, какие мы строгие! Ланно, ланно, - ответил Славка, трахнул свою водяру, потыкал вилкой в салате, выудил оттуда кусок соленого огурца, проглотил, не жуя и испарился.
- Что ты этот джин тянешь вечно: хвоей синтетической за версту несёт?
- Уж, лучше, чем твои чернила - бормотуха, как рыжие пятна на потолке…
- Боря, понимаешь, лежу ночами, смотрю на потолок, а там две пары лучей пересекаются, крест – накрест. А потом появляются яркие подвижные полосы и, как ластик, стирают те, неподвижные. Как и не было их. (Пауза) Нет, не всё. Нет. Это я убил её: разговор у меня с ней был перед выходом. Не твоё дело, но рассказать больше некому. Я ей говорю: «Я знаю, что ты со Славкой была. Влюбилась, что ли?» А она: «Нет,- говорит, - вовсе нет». «Тогда, зачем это тебе, и как же я?». «Вечером, - говорит, - отвечу». И ушла. Всё. Точка. Нет, погоди, не всё.
Я наклонился к Борису и тихо сказал: «Здесь она».
- Где? – так же шепотом спросил Борька.
- Скажи честно, я похож на сумасшедшего?
- Если честно, то – да. Когда не на манеже, ну?..
- Она здесь, всё время рядом, ни на минуту не уходит. Ты, конечно, не видишь шар? Вот. Никто не видит, лошади только. И Славкина кошка. Я месяц после ну, этого, пластом лежал, так шар – рядом… А как клоуном заделался, в центре манежа стоит. Ничего не говорит. Смотрит только. Уверен – внутри она. А акробатом больше быть не хочу. Почему? Да боюсь я, понял? Очень.
Посмотрел на меня Боря своими мокрыми черными глазами, вздохнул.
- Ладно... Я тебе контракт привёз. Клоуну. Легенды о тебе ходят. На пять лет. «Сиркус Де Солей». Три недели на размышление. А я отснять твоё шоу должен Пойду – камеры и свет проверю, там еще двое со мной.
Он вытер углы губ темно- синей салфеткой, и не положил её на стол, как всегда делал, а скомкал, прямо в комок.
- Если ты еще когда скажешь, что убил её, я эту самую салфетку собственноручно в твой рот воткну. Понял меня? Никого у меня на свете нет, кроме мамы и вас двоих, теперь уже – одного. Так что, - заткнись, понял меня? И не верю, что она тебе со Славкой. Понял меня? Болван такой, дурак. И нечего мне здесь с тобой рассиживаться. В Мельбурне встретимся, дурак такой. Понял меня?
Он вытер смятой салфеткой слёзы и быстро ушел.
«Галя,- сказал я официантке, - Дай мне сосиску. И картошечки жареной. Валентина наказала».
- Что с Борькой-то? – Это голос Славки, подсевшего к столику. – На себя не похож… И чего это вдруг ты меня нагнал? Стыд и совесть потерял, ненормальный. И какого чёрта ты с Валентиной сошелся? Тогда еще и пол года не прошло. Простить тебе не могу…
- Я тебе кое-чего тоже простить не могу. А с Валентиной живу, потому что дружили мы вчетвером много лет, особенно после Борькиного отъезда. У неё тоже – муж умер, когда в Варшаве были. Сам знаешь. Вот и прикипел я к ней. А-а-а…- я махнул рукой, взял вилку, проткнул сосиску, ободрал кожицу и проглотил пару кусков.
- Привет, - говорю я подошедшей Валентине, - поешь, вон, картошки. Этот басурман платит. А мне пора. Идём, а?
- Куда, это – идём? Ты что – в курсе дела?
- Какого – дела? «Идём» - это я не тебе, шучу. Пожелай мне ни пуха, ни пера.
- Ни пуха! Помнишь, как в Праге? «Сломай себе шею».
Мы заходим в гримуборную. Открываю окно. Запахло черёмухой. Впервые за целую вечность поворачиваюсь к шару лицом: «Как жить дальше? Что будем делать?» Я закуриваю последнюю папиросину. Перед выходом.
Голос по трансляции: «Воздушные акробаты Валентина Лаврентьева, Григорий Шалошвили и Анатолий Медведь. До выхода – пятнадцать минут».
«Что за чушь, - подумал я, - мой аттракцион – первый». Натягиваю прозрачную майку с наклеенными пучками рыжих волос, брюки, пушистую куртку, накладываю на лицо маску и прижимаю нос. Проверив механизм, надеваю туфли и поворачиваюсь к двери.
«Это я, - говорит шар, - я карабин отстегнула. Разве смогли бы мы ту гадость забыть? Или – простить? И я искупила это. Как умела. Эх, жизнь наша бродячая»…
И тут меня как током ударило. Улыбнулся и быстро пошел мимо спящих стоя лошадей к выходу на арену. Там на глазах изумленного Славки чуть повернул катапульту влево. Встал на неё и крикнул: «Готов!».
Униформа Василий со своим закадычным другом распахнули занавес, свет и гул зала ударили мне в лицо.
Я нажимаю пяткой на кнопку и вылетаю на манеж, в самый центр, разбрасывая при приземлении стружки. Правый туфель отлетает под дружный хохот зала, и новый вырастает на его месте. Нос подлетает вверх, и ловя его, замечаю там вверху, под куполом, на мостике Валечку- жену мою и Гогу, делающих мне знаки руками.
И я срываю с себя пушистую куртку и начинаю взбираться по упавшему сверху канату, оставляя далеко внизу, на земле моих любимых зрителей, улыбающегося Славика и счастливого, заплаканного Борьку Кагана.
И тогда, держась за канат одними ногами, я широко развожу руки, как бы обнимая весь этот мир, и кричу:
