1972 год, время, когда денег мы имели меньше, чем женщин, а времени – больше, чем денег. Когда казалось, что МЫ имеем время, а не оно нас. Харьков, юридический институт, второй курс.
И было лето, и были летние каникулы, и было почти пустое общежитие, бурсаки-сокоечники разъехались. С выездом домой я задержался,
т. к. состоял в институтском оркестре, и мы малым составом подрядились на несколько халтурок, (одна из них, как ни странно – в ЗАГСе, даже сохранилось газетное фото). Уже месяц на всех наших репетициях появлялась женщина лет тридцати, внешность которой мне разглядеть толком не удавалось, т.к. садилась она далеко от сцены, прямо у входа в зал, и исчезала за несколько минут до конца мероприятия. Красавчик Вовка–клавишник бурчал: – И чего маячит? Я ее месяц окучивал, результат нулевой. Не выдержал, неделю назад послал на х… Так ты знаешь, что она мне ответила?! «Мальчик, я там бываю чаще, чем ты на лекциях и с гораздо бόльшим удовольствием» И все равно ходит! Но до чего ж красивая тетка! – Тогда нам, почти двадцатилетним юношам женщины под 30 естественно казались таковыми.
Потом она пропала. Репетировали мы перед каждой халтурой, и я заметил ее исчезновение, лишь, когда к рампе подошла какая-то старшекурсница и, окинув меня изучающим взглядом, загадочно спросила – Ты в комнате один? Не закрывайся сегодня на ночь! - Атавистическим спинным мозгом почувствовав, что это связано с Незнакомкой, я ответил, что у меня и сейчас там открыто, (все мало-мальски ценное я уже сдал в камеру хранения при общаге, т.к. собирался уезжать домой, да и замок в двери барахлил, а гитара всегда была при мне). Тем не менее, отыграв вечером свадебку, получив честно заработанный червонец,
---------------------------------------------------------------------------------------------
Контрапункт: …интересно, что такую же полновесную десятку на рыло мы получали за то, что на праздничных демонстрациях играли в духовой составляющей оркестра института. Мне, гитаристу, там нечего было делать, но дважды я получал такой гонорар за то, что, хоть и не всегда к месту, но с усердием громыхал литаврами-тарелками большого барабана. Этакая своеобразная плата за патриотизм.
---------------------------------------------------------------------------------------------
и плотно с фантазией «поужинав», я добрался до койки к часу ночи, напрочь забыв о предупреждении. Свет почему-то не включался. Сняв только обувь, и отметив краем сознания непривычный тонкий запах, витающий в комнате, я рухнул сверху на одеяло. И уже на лету, проваливаясь в объятия к Морфею, понял, что в кровати не один, услышав – Ты что, всегда спишь не раздеваясь? - Как она пробралась в общежитие мимо свирепой комендантши Дюймовочки и ее дежурных шавок, остается для меня загадкой до сих пор.
На тот момент я уже успел без особого сожаления распрощаться с девственностью, и даже кое-что умел, но, то, что началось потом в комнате №401, моему пониманию и умению было недоступно. Во всяком случае, аскетические, худосочные студенческие койки на такое рассчитаны не были. Наскоро исправив защелку, и забаррикадировав дверь мебелью, я бросил на пол несколько матрацев и…
Очнулись мы только днем. По коридору шастало человечество, страшно хотелось жрать, а в комнате царил конец света, (ожидая меня, она выкрутила лампочку и наглухо завесила окно одеялом). Джентльменно оставив ее наедине с графином воды и половым во всех смыслах экс-тазиком, я отправился по общежитию в рассуждении надыбать пропитание. Как всегда выручило извечное бабье. Наша солистка, хозяйственная молдаваночка Дарица, с сочувственным пониманием посмотрев на мой измочаленный вид и сияющие из глубин организма глаза, молча выкатила полголовы брынзы, лепешку домашнего хлеба и трехлитровую банку консервированного винограда, (я тогда впервые увидел эти ягоды, укупоренные целиком, гроздями). На пришедшийся кстати червонец в ближайшем «гастрике» я купил несколько фугасов, (0,7), «сухаря» с яркой ранее невиданной иностранной заплаткой на боку. Тем и питались в оставшиеся день и ночь. Вернее, ночь, поскольку она так и не позволила мне снять одеяло с окна.
И не было пищи вкуснее, а напитка благоуханней и пьянее. За окном взахлеб хлестал дождь, а мы были похожи на двух канонических птиц, случайно упавших на общую ветку, ничем друг другу не обязанных и ничего друг от друга не требующих, не интересных ни дождю, ни миру и ничем не интересующихся, кроме слитных очерков тел в темноте, наслаждающихся неземным в и н н е к т а р о м, божественной а м б р ы н з и е й и взаимной библейской наготой. Более того, первый и последний раз в жизни, проведя с женщиной почти двое суток, я не только не рассмотрел подробно ее лица, но даже не узнал ее имени. Она, смеялась, отшучивалась, загадочно отмалчивалась, и это еще больше заострило ощущения, укутало нашу встречу тончайшим романтическим флером.
…Ушла так же, как появилась. Я проснулся и нащупал в ставшем привычным, полумраке рядом с собой только остывающую пустоту. В дверь уже ломились пацаны, я пропустил репетицию, и пора было ехать зарабатывать очередной «чирик».
Десятки раз потом я видел в кино и читал в книгах о непременной, пошлой атрибутике подобных расставаний – прощальной помадной надписи на зеркале, но никогда по этому поводу не острил, не кривился досадливо. Потому что знал, – так бывает. Когда снял одеяло и впустил в комнату дневной свет, на оконном стекле обнаружил начертанные помадой всего два слова: – Прощай! Спасибо! – Больше никогда ее не встречал.
Не просил: – Лечи!
Знал: игра!
Хоть кричала в ночи,
но молчишь с утра.
Виноград, лаваш,
брынза и
баш на баш
там, на дне тоски.
Не смотри туда,
за окошком грязь,
тротуар, вода
в луже – с небом связь.
И сомнений моих,
и догадок блиц –
парафраз двоих
нахохленных птиц.
Тело к телу,
но души врозь,
вдруг завертелось –
враз расплелось.
В темноте дорога
в вечность видна,
мы шагнем не в ногу,
испив до дна
дУши ибо,
но впредь,
Всевышний, спасибо,
что дал нам спеть!
Осенью, прибыв на второй курс, и зная, что непременно воспоследует междусобойчик, я решил осчастливить сокоечников сюрпризом. Тем более, что на меня была возложена миссия по закупке спиртного. Вкус приключения и того самого вина еще был жив, и я потратил несколько часов, пока отыскал его в стекляшке на Сумской.
------------------------------------------------------
Попутно. В Харькове, едва ли не единственном городе СССР, где центральная улица НЕ носила имя Ленина, тогда ходил такой стишок:
Один станок – это станок,
Много станков – мастерская.
Одна б… – это б…,
много б...й - Сумская!
------------------------------------------------
Вино оказалось алжирским, но во время встречи с Незнакомкой это значения не имело. Однако надо было видеть лица ребят, его отведавших. А когда я сам поднес ко рту стакан, то понял, что его вкус можно сравнить только с перебродившим уксусом или «Солнцедаром». Было такое крепкое 20-градусное вино, с осадком в палец, тускло-смолянистого цвета, которым, уверяли знающие люди, можно было травить негров, если развести из расчета литр на бочку воды и разбрызгивать над Африкой. Еще долго после этого я не сомневался, что мне подсунули брак. Теперь понимаю, вино было все тем же. Даже времени прошло не очень. Каких-нибудь пара месяцев.
Сейчас мне кажется, встреть ее еще раз, после каникул, все равно вкус вина был бы другим. Почему – не могу объяснить.
