«…И все же, и все же
фатально возможен
осенних скамеек ноктюрн и по коже
ознобом тот воздух,
так сладок и так тревожен.
И звезды, и звезды!»
- П. Скорук, «Часть жизни»,
Может быть, согласно классику, «любовь не вздохи на скамейке», (я бы на его месте написал: «любовь НЕ ТОЛЬКО вздохи НЕ ТОЛЬКО на скамейке»), однако даже в наш прагматичный интернетовский век она есть, наверное, у каждой пары. Совершенно незаменимых в амурных делах скамеек может быть много, (все зависит от темперамента и фантазии влюбленных), но на самом деле – не более двух: «та самая» и одна. Это, как с женщинами, да простят они меня за пошлость: на одной ты теряешь невинность, на другой – свободу. Редко, но бывает, что и то и другое происходит на одной и той же. И тогда они приобретают особый статус и особое звание –Та Самая Скамейка или – Эта Женщина.
1971 год. В Харькове на улице Пушкинской, чуть выше юринститута, где я не только учился, было старое заброшенное кладбище с великим множеством мрачно поникших крестов, развалившихся склепов, отполированных бесчисленными попками студенток надгробий и скамеек таких вычурных конфигураций, что на них впору было предаваться Кама-Сутре, а не размышлениям о бренности существования. Протяжные жизнеутверждающие стоны, раздающиеся здесь с вечера и до утра, уж никак нельзя было отнести к разряду потусторонних. Оттого кладбище мы называли третьим АКТОВЫМ залом, поскольку в институте их было всего два. Где-то в глубинах этого погоста имел место колоссальных размеров горизонтально лежащий мраморный крест, который, как и полагается орудию насилия, частенько служил орудием распятия. Одна наша сокурсница, простая и удобная в обращении, как одноразовая зажигалка, задорная и неутомимая хохотушка-трахальщица по прозвищу Матрешка-неотложка, (не поверите: ее действительно звали Мотря, т.е. Матрена), частенько так и говаривала: – Разопьемся, распоемся, разопнемся!
Я не знаю, сколько жителей не только Харькова, не только СССР, но и всего мира, (у нас учились и иностранцы), было не умерщвлено, а зачато в результате этих распятий, но надеюсь, что Господь и покойники были снисходительны, и, может даже, одобрительно относились к студенческим забавам типа «сексом смерть поправ».
Однако о скамейках. Однажды я и сотоварищи обнаружили, что одну из могил регулярно навещает некая фигура в черной накидке с капюшоном и происходит это, как правило, в глубоких сумерках. Подойдя к могиле, я с изумлением прочитал на кресте: «Эліза Эрлихъ – 1899-1914 г.г., и п. поручик Петръ Суворинъ-Введенскій – 1894-(1914)-19.. г.г.” После второй фамилии значилось ТРИ! даты, причем вторая была заключена в скобки, а в последней не хватало двух цифр. Рядом стояла маленькая, изящного литья, чрезвычайно старая металлическая скамейка, рассчитанная не более чем на двоих и намертво приваренная к ограде могилы.
Приятель, коренной харьковчанин, рассказал нам полную классических шекспировских страстей историю-легенду: благородный, но безродный гусар, о котором некому было замолвить слово, юная нимфетка Лизанька, папả которой был приближен ко двору, а маменька, мечтала о более достойной партии для дочки, неземная любовь, тайные свидания на вот этой самой скамейке, война с Германией, письма с фронта, люстрируемые заботливыми родителями, извещение о гибели любимого и флакончик с ядом, выпитый за упокой его души и во славу Любви на этой же скамейке. На следующий день после ее смерти - возвращение овеянного славой, увешанного орденами и отмеченного самим государем-императором «погибшего» героя. Возвращение и похороны любви. Потом неудачная попытка застрелиться, отказ от блистательной военной карьеры и пожизненный обет безбрачия.
Он своровал в городском саду Ту Самую Скамейку, установил ее возле могилы, постригся в монахи и вот уже шестой десяток лет ходит сюда молиться. Смотритель кладбища, которому иногда перепадало от студенческих надгробных пирушек, поведал мне еще одну деталь: подпоручик приказал высечь на кресте свое имя и задекларированную дату смерти, (1914 г.), поскольку по сей день имеет на руках официальное извещение о своей гибели в бою и, кроме того, приняв схиму, он действительно умер для мирской жизни. Также он просил похоронить его рядом с любимой и высечь на памятнике еще одну, уже окончательную, дату.
...Проезжая однажды мимо дачи какого-то отставного генерала, я увидел в центре огромной цветочной клумбы водруженную на специальный, обложенный кафелем постамент, обычную парковую скамейку. Не знаю, что там у хозяина на ней происходило, но думаю, генерал был явно поэтической натурой, (что само по себе уже нонсенс), и, похоже, это была Та Самая Скамейка.
...Я был знаком с бывшей супружеской парой, которая познакомилась, встречалась, потеряла невинность, объяснилась, приняла решение пожениться, а, спустя пару лет, и развестись – на одной и той же скамейке. На ней же они отметили девятый и сороковой день смерти их брака. Более того, (как раз тогда мы и свели знакомство), имея новые семьи, детей, они ежегодно встречались на Той Самой Скамейке, чтобы отпраздновать очередную годовщину…развода.
...Была Та Самая Скамейка и у нас с женой. Вросшие в землю, останки ее до сих пор можно увидеть в крошечном скверике напротив окон квартиры, где жила Полина. В этих окнах всегда посверкивал бдительный глаз моей будущей покойной тещи, (земля ей пухом), надзирающей за маршрутами моих рук, а также за количеством и качеством поцелуев. Через каких-нибудь тридцать лет я увидел на этой скамейке свою невестку с моим внуком на руках. Если бы я, сочиняя нежный роман, сам придумал такой сюжетный ход, это выглядело бы пошло, банально и не жизненно. Но в том то и дело, когда сочиняет Жизнь, такая пошлость всегда гениальна. Ничего не попишешь, когда диктует Жизнь.
...Я прекрасно понимаю господина отставного генерала. Скамейка вполне может служить и символом Любви и памятником на ее могиле. Облепленная желтыми осенними листьями, с притулившимся на ее краю одиноким иероглифом человека, она удивительно напоминает нотную линейку со скрипичным ключом и нотами и звучит как гимн, реквием и ноктюрн одновременно. О, как она звучит!
