Где разом ели, пили,
Шинель одну на всех делили.
Где слава, общая была,
Теперь растёт бурьян трава!
Курмышев В. С.
"Один на двоих"
РАЗВЕДКА БОЕМ / рассказ старого солдата /
Автору, вернее пересказчику, этого повествования, придётся от своего имени говорить о том, что происходило.
Стояла сырая дождливая погода. Мы лежали перед своим минным полем .Как всегда, минеры опаздывали, надо было ещё вчера сделать проходы в минных полях, по этому они сейчас оканчивали эту работу.
К взводному подполз старший из минеров, в темноте не понять, кто по званию, но это не так важно, прошептал: « готово… ползите по маякам,… осторожно за мной…»
Маяки, это ветки воткнутые на границе минного поля и того проме3жутка, где мины были сняты. А в такой тьме разберёшь, да ещё под дождем? По этому, каждый из взвода старался ближе держаться к сопровождающему и не отстать от него. Над вражеской позицией, время от времени взлетали осветительные ракеты. Иногда, видно для острастки, или для поддержания своего душевного равновесия, раздавались то автоматные, то пулеметные, очереди. На позиции считается, как всегда спокойно.
Взвод разведчиков- то есть наш взвод, шел на задание, необходимо взять языка.
А на обратном пути «нашуметь» и по возможности, как можно больше выявить огневых точек противника.
Я, солдат полковой разведки, по прозвищу «музыкант» шел не впервой на такое задание, да, совсем забыл сказать, я штрафник, поэтому в случае удачного рейда, полковник обещал, всем по медали, а мне снять взыскание. Да и получил-то я его по глупости, вернее по простоте душевной.
Я сам музыкант, жил в Челябинске, ещё пацаном, бегал к военным музыкантам, у нас рядом часть стояла, сперва баловался на кларнете, на флейте, потом подучился, стал играть всерьёз, ну так и остался при части, а там война. Я с двадцать четвёртого, не хотели брать, упросил. Направили нас во вновь формируемый полк. А там голодно, «музыканты - доходяги», кормят плохо, всё на фронт, ну а формирующимся, что останется, тем более музыканты, им вообще пол нормы давали. Ну, вот я и придумал, а рисовал я неплохо, вырезал из картошки печать, такую ставили на справки для льготников, были такие. Стали музыканты отъедаться, легче стало. Нарезал таких же бумажек, наставил печатей, подделал подпись полковника и всё в порядке. А заготовил их я на целый месяц, спрятал в вентиляцию, что под пол, окошечко такое в фундаменте, как положено, заткнул его тряпкой, и по не многу, время от времени, по несколько штучек, брал для ребят. Все бы ничего, да стали замечать, что это муз взвод в теле сытым стал? А тут снежок упал , а мне-то не вдамёк, что нами первый отдел заинтересовался, ну и выследили по снежку, куда я пойду, на месте и прихватили. Трибунал, штрафбат, учли – малолетка и самое главное, как сказал полковник, - не для себя – за товарищей…, хороший из него разведчик будет. Вот так и оказался я в разведке.
Да, ну а «поиск» продолжает набирать свои обороты, мы ползем, все ближе вражеские траншеи, все ближе тот момент, когда мы в ручную схватимся с врагом, всё ближе опасность.
Взлетает ракета, мы падаем, где кто стоял, из - под наших тел в верх взлетают фонтаны жидкой грязи. Мы притихли, как будто тут никого и не было. Все в грязи как – как «черти», если бы в другой обстановке смеялись друг над другом до упаду, смех от всего лечит, первое лекарство. Но сейчас было не до смеха, в каких - то метрах были немецкие окопы. Ещё бросок и мы окажемся в этих окопах. Ещё немного, ещё… ещё..! И вот, этот миг наступает! Ракета гаснет - бросок, вот тот миг, миг между чьей-то жизнью и смертью.
Темнота зачавкала, затопотала десятками ног, траншея оказалась гораздо ближе, чем нам казалось при свете горевшей ракеты.
Мы, в прямом смысле, посыпались во вражескую траншею, она была пуста. Взводный в полголоса - « помкомвзвода,- ты с первым – вторым отделением вправо…, остальные за мной…, вперёд!» И мы бросились вперёд… кто вправо, кто влево. Траншея была оборудована капитально, земляные стенки огорожены деревянными кольями что бы не осыпалась земля. « Надолго ж видно собираются здесь задержаться» - подумал я. Траншея вдруг окончилась блиндажом, мы все присели в ожидании, ведь нам нужен язык, вход в блиндаж завешен брезентом, кто там и сколько их ? На нашем участке фронта были: и итальянцы, и румыны, и немцы - кого только не было? « Всякой твари по паре!» И всем нужна наша земля, ну что ж вы её получите! Брезент отодвинулся, из- за него появилась рука, завеса отодвинулась на высоте человеческого роста треугольником, к низу широкой стороной. И нам присевшим, хорошо было видно всё в блиндаже. В середине было трое, а четвертый держал брезент.
Рука выставила ракетницу из-под брезента и нажала на спуск , все осветило вокруг. Ах, какое нахальство! – Наверное, каждый из нас так подумал. Какая самоуверенность! – Ну, мы тебе…! Но поднятая вверх рука командира остановила наш порыв, брезент опустился, ракета ещё горела. Командир помахал запретно рукой, показал три пальца вверх. Трое, впереди стоящих бросились к блиндажу, раздалось несколько одиночных выстрелов, потом приглушенный крик. И всё опять стало тихо. Штора из брезента отодвинулась, пригибаясь, вышли трое, волоча за собой большой свёрток. «Омельченко!?...Серж.а.а.ант! Бери Музыканта, языка и вперед, - к нашим!» В полголоса скомандовал командир. В это время из глубины немецкой обороны послышалось, в короткой наступившей тишине, топот множества ног. Видно, это из второй линии обороны, бежали немцы, отдыхавшие там, по своему устройству более комфортная, чем передовые окопы.
«Музыкант, помоги сержанту и, скорей уходите!» Языка перекинули через бруствер окопа, мы с сержантом, здоровым, усатым, козацюрой, потянули спеленатого немца, по направлению наших окоп.
В оставленном нами окопе, видно завязалась рукопашная, в предрассветной тишине слышались: стоны, ойки, русский мат и одиночные выстрелы.
Мы ползли друг за другом, впереди сержант, потом немец, замыкающим я. Сержант тянул связанного немца, за конец верёвки, а я подталкивал того немца с заду. Когда мы отползли на порядочное расстояние, от вражеского окопа, заговорили, из второй траншеи, пулеметы противника. Поняв, что соблюдать тишину нет резона, наши ребята открыли ответный огонь. Перестрелка завязывалась всё сильнее и сильнее, втягивая, в перестрелку более мощные виды вооружения, вплоть до артиллерии. Над нашими головами свистели вереницы трассирующих пуль, веером ложась, вокруг нас. Артиллерия ухала и с вражеской стороны и с нашей, но с нашей чуть – чуть чтоб «разговор» поддержать, а в это время наши корректировщики наносят на карту огневые точки противника. Где пулеметные гнезда, где какая интенсивность и плотность огня.
Начинало сереть, через мутно- сырую мглу едва – едва начинал брезжить рассвет. Мы, не поднимая головы, продолжали ползти к своим, стрельба не прекращалась, по прежнему, над нашими головами, пчелиным роем носились пули. Шум боя постепенно передвигался в противоположную от нас сторону. Я подумал « ребята погоню за собой уводят, подальше от нас!» До наших окопов осталось, всего ничего, рукой подать, вдруг впереди раздался взрыв, во все стороны полетели осколки, я почувствовал , как что-то, несколько раз ударило меня по ногам, и их пронизала ужасная боль. Первая мысль была « Всё,- хана, оторвало ноги!» Но полежав несколько секунд, я понял, что боль сосредоточилась лишь в голенях, я осторожно повернул голову, боясь увидеть самое страшное, но ничего ноги были на месте, только саднили. Пошевелил пальцами ног, всё в порядке, пальцы работали, попробовал подтянуть под себя ноги, получилось. « Ну, дорогой, не придуривайся, вперед!» - сказал я, сам себе.
Немного прополз вперед, обминул языка, тот лежал здоровый здоровехонький, цел и невредим. Подполз до сержанта, тот лежал, оскалив зубы, и сжимая челюсти от невероятной боли, чтобы не закричать и не привлечь внимания немцев. Я опустил глаза в вдоль его тела и едва сдержал крик, его обе ноги, мне так показалось, превратились в сплошное месиво. Сержант едва прошелестел губами: «наше минное поле, ползи, нужен язык… ползи!»
« Я перевяжу!»
« Ползи…! Я приказываю!» - но мне было трудно, и жалко оставлять товарища в таком состоянии ,и тем более знал точно, что он бы меня никогда не оставил. По этому я не стал его слушать и достав индивидуальный пакет стал, вернее попробовал бинтовать ему ноги, Но он чуть не завыл от боли ,через крепко сжатые зубы, Мне оставалось одно, крепко накрепко перетянуть каждую ногу, перед самым коленом, скрученным в жгут бинтом, сержант от боли потерял сознание. Я ухватил «языка», за оставленную сержантом верёвку, потянул его в сторону наших позиций. Уже почти рассвело. Немцы, услышав взрыв, перенесли весь огонь на нашу сторону. Поэтому мне пришлось, укрываясь от шальных пуль, под огнем, по своему минному полю, тянуть языка. Ночью, мы видимо потеряли ориентиры ,минули проход и попали на свое минное поле. До наших окопов оставалось несколько метров, когда кто-то выглянул из траншеи, крикнул:-« Хлопцы, разведка языка тянет !»Солдаты выскочили из окопов ухватили мен и немца, я успел всего-то и сказать:- « там на минах сержант, он ранен…! Ноги!» И потерял сознание.
Очнулся в госпитале. В большой палатке, в ней полно раненых. Одни, все в крови, ждут, когда их перевяжут. Другие, уже перевязанные, ждут отправки. Третьи, только что привезённые, срочные, ждут операции. Шум, стоны, крики от боли, мат - как спасение. В углу часть палатки отгорожена простыней, сквозь простыню пробивается свет, там операционная, понял я. Оказывается, я тоже лежу на возвышении, возле меня стоит женщина в белом халате, а с меня сняты галифе, не сняты, а разрезаны, мои бело красные ноги торчат немного выше головы. А женщина в белом халате с пинцетом , старается вытянуть осколки нашей противопехотной, деревянно – стеклянной мины . И когда она стала доставать, естественно без наркоза, его не хватало тяжело раненым, я заорал не своим голосом. Женщина – врач сочувственно приостановила свою работу и посмотрела с жалостью на меня. В это время, занавеска, где находилась операционная,, кем - то задетая слегка сдвинулась. И я увидел сержанта – здоровяка, с которым мы тянули языка, через минное поле. Он лежал на столе в полу сидячем положении, под спиной находился его вещмешок, во рту курительная трубка, крепко зажатая зубами. Ноги, лежащие на столе, одна в американском ботинке, полученном совсем недавно по ленд-лизу, другая без ничего, но её было трудно назвать ногой, месиво. Хирург, в белом, когда-то халате, перед носом у сержанта наливал в какую-то склянку, что-то из бутыли по - видимому спирт. Сержант вынул трубку, взял склянку и опрокинул её в рот, слегка разгладил усы, обратно на старое место, сунул свою трубку. Хирург увидев, что за ним наблюдают, поправил занавесь. Всё это произошло мгновенно, я даже не смог сделать ни каких выводов из увиденного мной. Только услышал:- сволочи та..а..а..а..кие бо..о.о..оти ..нки попорти..и..и ..и ..и.ли, и пронизывающий до костей скрип зубов. После всего увиденного, мне было стыдно кричать, когда женщина – врач вынимала мои осколки из ног. Мои раны обработали, перебинтовали и вынесли на улицу, на мокрую, затоптанную множеством прошедших ног, траву. На воздухе лучше ждать, отправку в медсанбат .После перенесенной боли спать не хотелось и я наблюдал за проходившими мимо, вдруг я увидел санитара, в застиранном, почти грязном халате. Он нес ведро, из него торчало что – то до боли знакомое, это был ботинок сержанта, выданный совсем недавно, американский, полученный по ленд-лизу. А в нем, ампутированная нога русского сержанта.
Мне стало стыдно за свои раны, я подобрал валявшуюся рядом палку, опираясь на неё, кое-как поднялся, осмотрелся кругом и потихоньку поковылял по направлению к линии фронта. Мы шли на Кенигсберг.
