Если ваши нравственные устои вгоняют вас в тоску, знайте: ваши нравственные устои никуда не годятся
(Роберт Стивенсон)

Все произведения автора

Все произведения Избранное - Серебро Избранное - Золото Хоккура

Сортировка по рубрикам:

Поэзия

из цикла "Спор с музами (в соавторстве с Н.Авербух)"

Сцена 1. Пир

Персонажи

Фамира - царевич Фригии;
Тенрион - ближайший друг царевича;
Эвимон - ближайший друг царевича;
Ликафонт - наставник царевича в музыке, поэзии и философии;
Молион - друг царевича;
Мерион - друг царевича;
Орест - друг царевича;
Мактор - друг царевича;
Стахия - старшая царевна Фригии;
Эриона - средняя царевна Фригии;
Пенея - младшая царевна Фригии;
Дионор - царь Фригии, отец Фамиры;
Лиодика - царица Фригии, мачеха Фамиры, мать Стахии, Эрионы и Пенеи;
Алиба - рабыня в царском доме;
Илиния - рабыня в царском доме;
Кастра - рабыня в царском доме;

Вино рекой, а мне ни капли!
Иди, Лукавый, паперть лбом тарань.
Хозяин длинноног, как цапля...
Вот прокляну, и станет цаплей впрямь!

А впрочем, опоздавшим - кости.
Так я не гордый, костью буду сыт,
Но и того не поднесут! От злости
В глазах темнеет... Жаль, отец простит,

Благоволит он царедворцам.
К поэтам ухо клонит Кифаред.
Лучами их немеркнущего солнца
Согреты будут, видно, много лет...

Но полно, слушатель невольный,
Я так спешил, что вовсе позабыл
Представиться! Ты, верно, недоволен
Моей развязностью, но остуди свой пыл.

Хитрец, Лукавый или Психопомп,
Иль сто других имён - зови на вкус!
Я бог. И царственный апломб
Меня смешит. До самых Сиракуз

И дальше моё имя кличут
В дороге дальней, жертву принося.
И в деле хитром мне положен вычет
И на земле, и в трюме корабля.

Повсюду поспешать обязан.
Вот только что замешкался с душой,
Упорствовала и во тьму не сразу
Пошла, томимая посмертною тоской.

Тащи её чрез воды Стикса!..
А после поспешай на шумный пир,
Где жертвой обойдут. Не сохранится
Сей день в числе благих под звуки лир!

Кто восседает за столами,
Умащенный заботами рабынь?
Кто залу мерит лёгкими шагами,
Уж не вкушая белый хлеб в меду и вин

Смолистых терпкую отраду,
Но давний спор с учителем ведёт?
Чу! Воздух сотрясают! Колоннада,
Гляди, не выдержит и рухнет! Вот народ,

Вот чудаки, как все поэты,
Философы и праздные глупцы.
Им веселиться бы погожим летом,
В преддверии сверкающей росы,

Омоющей по утру травы.
Внимать бы ветру, и нестройный хор
Птиц певчих слушать! Нет же, пьют отраву
Слов пламенных, и долгий разговор

Всё длится... Мой собрат в несчастьи,
Коль нас к столу не пустят, как же быть?
Что остаётся при такой напасти
Двум странникам? Сплетают мойры нить

Не из одних только сражений,
Побед, любовных мук и вещих снов.
Судьба времён любых и поколений
Рождается порой из тех основ,

Что мнятся людям болтовнёю
Пустопорожней, глупою тщетой.
Не сразу отвердеет дуб корою,
Не сразу лес восстанет над золой.

И камень сточится не сразу
Прибоем пенным в лоне берегов.
Из глины мастер выпекает вазу
Не сразу. Кто из нас готов

С рожденья в бой идти смертельный?
Так и делам положен свой черёд:
Пока ещё внимают колыбельной,
А завтра потрясают небосвод!

Покуда дремлют в Тартаре гиганты,
Привычный мир не сдвинулся пока,
И в небесах сияют адаманты,
А дев походка статная легка,

Зачем гадать, где кончится дорога,
Что вьётся от привычного порога,
Что в смехе и досужей болтовне
Начнётся? Ни тебе, ни мне

Не предсказать того! И мойры,
Пожалуй, сами объяснить не вольны,
Кто ткёт судьбы причудливый виток,
Какой реке принадлежит приток,

Что тянется от сумрачных предгорий.
А потому умолкнем сей же час,
Чтобы услышать суетного глас,
Который суть начало всех историй.

И крылья туфель стихли,
Чуть трепеща, но больше не взмывая,
Так я велел - Лукавый, бог, собрат
Всем путешествующим или промышляющим
Нечистым делом.
Умерших водитель и утешитель в горестном пути.
А в это время в зале шёл диалог... Внимай ему и ты,
Невольный слушатель!
Тише, тише, тише... Как эхо он из прошлого идёт,
Тот давний спор, то наставленье прежних:

- Поэзия - вот точная наука!.. - прислушайся, мой друг, и присмотрись! Вон тот старик в поношенном хитоне здесь не слуга, нет, он - служитель муз. Его так все зовут, но с музами он спорит, рождая свои мысли на пиру. Не вдохновение, а разум прославляет. Что ж, Кифаред ему судья...
Взгляни вокруг, мой слушатель невольный: большая зала, светлые чертоги, в которых сами боги пировать не прочь. Вон - юноша в пурпуровом хитоне, он главный здесь, его зовут Фамира. Его отец - властитель Дионор, владеет этим царством и к сынку приставил лучших - учителей, друзей, рабынь и слуг: чтоб рос Фамира всем на радость и в будущем корону перенял. Вокруг друзья пируют, и вина льют рекой, в том споре принимая посильное участие.
Снуют рабыни, предлагая вино и яства юношам прекрасным. Вон, встал один, рабыню обнял и ушёл, не провожаемый ни возгласом, ни взором. Не жди его: вернётся вскоре, природе угодив и насладившись ладным женским телом. Таков обычай в царском доме: не сторожить своё, но щедро делить с друзьями и рабынь, и яства, и кров роскошный и любую радость. Другой вернулся, требует вина и жадно пьёт, утробу насыщая. Красивы все, отменные бойцы, в палесте упражняются недаром. Роскошные одежды, волосы до плеч, тела покрыты благоуханными маслами.
Служитель муз тут -- как бельмо в глазу. Он стар, согбен, плешив, хитон давно не стиран, истрепался, и складки не разглажены на нём. Вина не пьёт, и не зовёт рабыню ни руки вытереть о пышные власы, ни кубок с поцелуем взять, и дичь из пальцев тонких не берёт. Всегда в углу, всегда нахмурен, царевича он ум смущает, вещает важно, сидя на скамье:
- Из правил великих одно вознесу над другими:
У каждой минуты своё есть значение верное.
Его отыскать ты согласно всем правилам можешь.
И голосом ладным воспеть согласно канону.
Но бойся движений словесных немудрых, неистинных!
Они нас питают невежеством, многим приятным.
Запомни: не тщись описать благое чрез злое,
Значений неведомых слову не вздумай предписывать.
Правитель - могучий и многопрославленный должен.
А деву, коль ликом блага, назови прекраснолодыжной.
Не вздумай, безумец, иного пути искуситься последовать!

Царевич внимает. Согласен с наставником он, и мысль дерзновенна в его проникает сознанье: есть правила в пенье, в игре сладкозвучной. Законы о том, как красиво построить гармонию. Искусство - созданье людское, ему иступленье не нужно, угодное музам безумье поэта.

Фамира:
- Мой мудрый учитель,
Дозволь недостойному слово!
Когда прародитель
Богов восходил на престол,
И огненным скалам,
И ветрам, что треплют атолл,
Смириться пристало
Пред Времени силою голой.
И равным ему никого бы твой взгляд не нашёл.

Когда над морями
Восходит Полночная Дева,
И дышит огнями
Дорога на глади морской,
Какими речами
Воздать восхищение той,
Что вечно над нами
Парит так легко и умело,
Что птицы стыдятся с ней спорить ночною порой?

Где правило взять мне,
Скажи, о, великий мудрец,
Чтоб, сладостной жатве
Любовного хмеля внимая,
И в жаркий родник
Дивной страсти и неги ступая,
Найти хоть на миг
И начало, и верный конец
Стиху, что прославит безумие, ум сохраняя?!

Ликафонт:
- Даётся тому ум, кто спрашивать старших умеет,
К чему ты меня вопрошаешь о чуждом уму?
Безумствовать - доля правителей, что потеряли
Рассудок от власти и собственной воле не ставят предел!
Поэт и мыслитель да будет далёк от подобных,
Но здраво рассудит всё сущее во бытие.
О всём же, что разум смущает, подолгу не думай, коль молод.
А в старости сам не захочешь на то и глядеть,
Постигнув все правила, что мирозданье
Лишь стойкому духом и телом откроет.
Зачем вопрошаешь о том, как восславить безумье?
Гармонию славь и достойно окончишь свой век.
Мой мальчик, нам короток срок отведён для земного
Пути и деяний, что людям останутся в память.
Не трать понапрасну поэзии, коль недостоин
Предмет твоего вдохновенья.
Что правилам мудрым противно, да будет противно тебе.

Фамира:
- Мой мудрый учитель,
Дозволь недостойному слово!
Но если воитель,
Герой и любимец богов,
Конечно, достойный
Хвалы и лавровых венков
Тропою окольной,
На чёрное дело готовый,
Спешит за отцом, проклиная родимую кровь?

Что если непрочен
Окажется мир заключённый?
А дивную дочерь
Царя Смерть до свадьбы сожнёт?
Что в правиле верном,
Когда род восстанет на род,
А лёгкая серна
Окрасит прибрежные волны
Своею кровавой слезой, и разломится свод

Великого храма
Рождённой из тела отца?
И ветер незнамо
Откуда несёт эпидемий
Могильную гниль?
Ответь, как средь зла и сомнений,
Стирающих в пыль
Даже мрамор, идти до конца
И следовать правилам мудрым и кротким взамен откровений?

Ликафонт:
- Всё то, что ты мнишь откровением - только тщета.
Нам в буре событий и юности хочется шквала,
Чтобы ветер ревел всё сильней и канаты из рук
Рвал, мачты ломая. Чтоб в тьме мы отвыкли от света.
Всё - лишь бы бурлило вокруг и цвело
Обилием чувств и безумств. В каждом видим героя,
И каждого мним низвести до падения в бездну.
Умерь свою душу, мой мальчик, она не права
В своём всеохватном желании мир взбудоражить.
О всяком событии в жизни довольно сказать
Без вспышек и жарких словес, что порою угодны
Тем девам, что музами люди привычно зовут.
Служение музам похвально, но разуму - выше.
И коль не достанет в тебе силы строго размыслить
И словом проверенным ладно дела описать,
Так лучше молчи, не смущай обольстительно жадных
До криков ушей, что меж нами бытуют всегда.
Но если и встретишь ты дело, о коем сам разум
Не сможет размыслить, то мимо ступай и забудь.
О чём не помыслить, то людям и ведать опасно.
В том мудрость немалая - ведать лишь то, что нам должно.

Умолкли. Нахмурясь, мерит шагами залу царевич. Гармония люба ему, но любо ему и безумье, вином ли рождённый или девами милыми хмель. Безумство охоты, азарт, поражающий волка, иль кабана, или серну в горах, где легко так сорваться. Без бурь как прожить молодому? Лишь в старости можно сидеть и спокойно советовать юным, а молодость к делу стремится... Но разум и в юные лета прекрасным зовётся, и поклониться ему царевичу будет не стыдно.
- Учитель! - воскликнул на ложе лежащий товарищ, прекрасный и юный друг принца, Тенрион. - Довольно вам спорить, и истину где-то искать. Взгляни - вот вино, вот рабыни, прекрасные девы, что куплены нашим правителем в царских домах за морями. Вот пища, которой - поспорим! - завидуют боги. Пошли в Преисподнюю разум, и муз, и безумье! Мы молоды, ты же старик, и годы подходят к концу твои - радуйся с нами. Устройся на ложе поближе, и хлопни в ладони, как мы: прибегут проворные слуги, заменят старый хитон, и сандалии смятые сменят, умастят голову маслом, тело омоют. Забудь своих муз, не смущай царевича думы, а завтра пойдём на охоту!
На зов прибежали прекрасные девы, что в рабство правителю Фригии некогда отданы данью, и, прежде, чем мог учитель поспорить, с него стащили сандалии, что он, не снимая, носил все годы ученья Фамиры.

Ликафонт:
- О, племя шакалье, сыны недостойные!
Как мне говорить вам о мудрости, коль на уме у вас
Только лишь бёдра рабынь, да острые груди?!
Аскезы пути вам неведомы, всем богам предпочтёте
Одного Виночерпия славного, виноградной лозою увитого!
Кто в малом умерен, тот в большем - велик.
А вы на что годны в безумной распущенности?!
Вкус вин, и дев краса во благо даны нам в юности,
Кто их не ведал, не познал блаженства первого.
Но есть и блаженство второе, что зовём мы аскезой,
Мудрые, учителя неразумных и жалких.
И третье блаженство есть - мира познание,
Правил великих сочтение, годами накопленных.
Вам ведомо первое, сыны ничтожные, а на второе
И третие вас уж не хватит, то ведаю!
Верните мои сандалии, девы негодные,
Да будет жесток с вами муж, на ложе всходящий!

Но засмеялись проворные девы, юнцами подучены, и в пламя священное бросили мудрого обувь.
- Не гневайся, старый, на нас, - так одна отвечала, рабыня Илиния, что взоры и тело одна услаждает, как десять других дев не могли б усладить. - Ты умно вещал о законах, но вспомни: закон чистоты ты в домах соблюдать также обязан. Обувь не снял, преступивши порог, тем домашнего бога обидел. Мы же спасаем от гнева тебя, принеся ему честную жертву.
Гневно старик затопал босыми ногами, лягался, дев не пуская к себе совершить омовенье. Слов же, чтоб возразить рабыне нахальной, он не нашёл, а, быть может, даже не стал и искать, презирая развратную дерзость. Царевич же долго тихо стоял, веселя друзей своих равнодушным молчаньем и побуждая рабынь на новые смелые жесты. Вдруг он топнул ногою, рукою махнул, и девицы стайкой умчались из залы, бросив попытки с учителя платье совлечь иль передвинуть дряхлое дело того на царское ложе.
- Зря ты рабынь прогнал, - захмелевший, с ложа роскошного молвил друг благородный царевича, Эвимон статный. - Пир оживляли они, о нас проявляя заботу. Согласен я с девами милыми, согласен и с другом своим Тенрионом. Нам ли судить о богах, о музах прекрасных? Нам ли равняться с великими, свои предлагая законы? Радостно боги живут, нам страданье оставив. Ты же богат и могуч, и с богами по счастию можешь равняться. Не покушайся же на право богов смертным свои свысока диктовать повеленья. Радуйся, каждой минутой богов восхваляя. Пей вино, жертвуя первую гроздь, на ложе любви поднимайся, охоться в лесах ты тенистых, пой, славя себя и муз вдохновенных. Спорить же с ними - пустое, мойры накажут глупца.

Фамира:
- Живи, покуда жизнь течёт,
Ведь так?
И Златокудрый снизойдёт,
Ведь так?
Рот на замок, да что там рот,
Здесь даже шутовской урод
Боится думать наперёд,
Ведь так?
Судьбы страшиться - эко диво!
Богам не ведома судьба.
Её кипящие разливы
Сминать способны города,
Бессмертных обрекать на гибель!
Чего страшитесь, в свой черёд
Любой чрез Стикс переплывёт,
А кто как жил - молва замнёт...
Житейской зыби
Сладок плен,
Ведь так?
И незачем вставать с колен,
Ведь так?
О, Громовержец, дай мне знак,
Что я взамен
Судьбы такой судьбу иную,
Пусть даже вдосталь роковую
Приму из рук усталых мойр!
Но...
...что же...
...Эвимон...
...со мной...
Вина! Подать вина немедля!
Я словно лист, но лист без стебля...
Вина!..
Я, кажется, в бреду...
Эвимон:
- Немудрено, в таком аду:
Без женщин, яств, зато со старым,
Рехнувшимся давно уж, даром
Что мудрецом средь нас слывёт.
Фамира:
- Я не о том!..
Эвимон:
- Да пей же, вот
Твоё вино, покуда руки
Аскезы не познали! Муки
Не пожелаю я такой
Врагу! Ответь мне, ну же, что с тобой,
Мой милый друг?
Ты болен, верно?
Какой недуг,
Какая скверна
Терзают на хмельном пиру?
Фамира:
- Мне просто дурно.
Не умру.

Хлопнул тут Эвимон, рабынь призывая, и девы вернулись. В объятья царевича свои заключили, на ложе его увлекли, поцелуями сладкими стремясь отодвинуть безумье.
- Не думай, не думай, - шептали, - не слушайся старости скучной, лишь радость можешь ты с нами вкусить, забудь об аскезе. Сладко вино, и любовь сладка, коли сердцем ты молод. Отдайся любви, и забудь о тревожных сомненьях.
Топнул босою ногою Ликафонт-кифаред, мрачный философ, учитель Фамиры младого. Гневно он к ложу пошёл, где жадно юношу девы лобзали, Илинию за власы дёрнул, с ложа срывая, за ней - нежную Кастру, что слаще мёда сирийского ночью.

Ликафонт:
- Прочь подите от тела царевича, вздорные!
Женские ласки не лечат рассудка калечного,
Плоть разве вылечит душу в пути занемогшую?
Слово и дело достойное - нет лучше лекарей!
Вижу, что грезишь ты, мальчик мой, дальними далями,
Вижу, что тесно тебе в предначертанном мойрами.
Знай же, никто не избегнет судьбы своей, брошенной жребием,
Но и в кромешном аду есть преграда отчаянью:
Мудрость и твёрдость духовная, воля железная.
Не покоряйся безумью и хмелю коварному,
Сладок их плен, но по утру горько пробуждение.
Правила мудрые чти и законы, что собраны
Многими сотнями прежних мыслителей. Разумом
Мир постигай и в том радость испытывай верную.
Стих же твой зельем целебным для сердца усталого
Станет, послушный канону, что мудрым завещан!
В том обретёшь ты победу над грозными судьбами
Мира, а равно своей, что потворствует жребию
Чёрному, сколь бы печальная доля не стала твоей.

Плача, уселись на пол девы униженные старцем суровым, что нежность презреньем облил и ласки девичьи. Горько стенали они, к пирующим громко взывая.
- Нет! - с ложа поднялся Тенрион и дев поцелуем утешил. - Мудрый, не прав ты, счастье любви отвергая, старый, забыл ты о сладости яств и напитков, радости жизни и дев улыбок красивых. Рассудок калечный в Фамире увидел, но кто в том причина? Кто мрачность приносит в наш пир, заглушая веселье? Дев за власы таскать в старости мило тому, кому в юности не пришлось косы тугие переплетать. Нет, ты не прав старик, нарушая веселье. Радость мила богам, разум приводит к худому. Пей же Фамира, целуйся и празднуй с нами победу младости буйной над старостью скучной и дряхлой!

Ликафонт:
- Коль разум ты ни в грош не ставишь,
Так докажи, что без него способен жить поэт!
Пока же слышу я лишь крики пьяной своры,
Что по ветру пускает грозный лай.
Так что же, принимаешь вызов?

Тенрион:
- Старый
вздорный
сумасброд!
Прихлебатель
и
урод!.
Во
могильном
полыме
Твой призыв
видал
ко мне!
Ради
друга
не стерплю,
Хоть
и спор
не по нутру...
Знать
желаешь,
что поэт,
Не дававший
злой
обет
Аскетизма
и
ума,
Может
стоить?
Ну, дела!
Песне
нет его
границ,
Ни оков,
ни
верениц
Клятых
заповедей!
Сонм
Душит
их
со всех сторон
Твои мысли,
старый
пень!
Под
божественную
сень
Кличут
Музы.
Вольный дух
К
вдохновению
не глух.
И расскажет
без
прикрас,
Всё,
сокрытое
от нас
Разум
славящим
певцом.
Боги мне -
порука
в том!

Ликафонт:
- Не спеши обращаться к богам,
Лучше сам рассуди, будет прок ли
В многом, сказанном впопыхах,
Если главное-то упустишь?
Не спеши говорить обо всём,
Что глаза твои жадно объяли.
Тот, кто разуму верно служит,
Скажет мало, но то, что нужно,
Верно, слушателям узнать.

Тенрион:
- Как в утробе
носила
мать,
Как на свет
породить
сумела?!
Твоей нудности
нет
предела!
Так и стих твой
одни
зевки,
Улюлюканья
и
плевки
Должен,
право,
рождать
От скуки!
Чтобы как-то
себя занять,
Бедным
слушателям
придётся
В воды
первого же
колодца
Светоч
разума
во плоти
Окунуть,
дабы
остудить!

Ликафонт:
- Глупцам всегда средь мудрецов тоскливо,
Таков удел простых, неразвитых умов.
Не стоит обращать на них вниманья,
Коль двое пожелают тебя слушать,
Так, значит, двум читай и этим будь доволен.
Похвал толпы искать не торопись,
Сегодня вознесёт, а завтра скинет
С высот шутейского замызганного трона.
Но по глазам тех двух, что согласятся
Тебя услышать, ты прочтёшь: Победа!
Внимают слову так, как вы - вину,
И впитывают слово, будто губка.
Таким весь мир откроется с годами,
Они постигнут мудрость и удел
Прекрасен их. А прочие слепцы
Окажутся ни с чем. Для них стихов не должно
Писать, для них любое знанье -
Лишь скука томная, да повод для зевоты.

В двери влетела проворная дева Алиба, служба которой царю совершается в службе царевнам. Низко она поклонилась большому собранью и так свою речь повела:
- Юноши славные, и ты, благороднейший старец! Ссоры свои отложите и радости сердце откройте: юные сёстры Фамиры у вас на пороге.
Тут же смешалось роскошное пиршество, встали с пола рабыни и резко в порядок стали они приводить и одежду, и косы. Юноши славные хитоны поправили, чтоб не смутились девы невинные при виде распахнутых слишком нарядов. Даже старик, что любовь осуждал и приятство общества женского, всё же старался бороду встрёпанную хотя бы немного разгладить, плешь волосами прикрыть. Были царевны прекрасные знатнейшими в царстве, если к тому не считать их мать и отца. Не был родным им Фамира, хоть братом его величали они по заслугам: не от царицы, а от рабыни до брака царя был мальчик рождён. Закон же суровый гласил, что признает царь сына, какого бы рода-занятия мать не была его и первым будет его на престол право, если царица в десять лет после рождения первенца сына не даст стране. Счастлив Фамира, отмечен богами: не было братьев ему, и трижды всего тяжелела царица, Лиодика знатная, что уважение и почёт отовсюду имела. Трижды всего тяжелела она, и дщери на радость отцу и Фамире рождались: они трон не наследуют, свары причиной не будут. Добрым был братом Фамира и нежно сёстры любили его, юные, лучшие в царстве девы прекрасные.
Счастье тому будет мужу, что деву из царского дома получит. Нет, не сравнятся с ними рабыни, хоть страстно лобзают они и любовь легко дарят. Лёгкие, статные, чистые девы росли в окружении славы, почёта, что детям царя подобает.
Вот их шаги - по плитам скользящие, будто плывут девы или летят, но не по земле тяжко ступают. В двери вошли вслед за рабыней своей, собранью низко они поклонились: чтили законы они, надменности чужды.
- Брат наш Фамира, - хором они возгласили, - и ты, о разумный учитель! Сон нам приснился, всем трём один, и думы нещадно смущает. Видим мы в нём судьбы грозную силу. Только лишь мудрость одна, толкованье разумное сможет покой нам вернуть, успокоить девичьи сердечки!
Так повела свою речь старшая сестрица, Стахия, что красотой затмевает луну:
- Снилось одно нам троим, но все порознь будто уснули. Поляна большая в светлом лесу, где не прячется солнце, девы прекрасные нас окружают, и вкруг них широким кольцом будто отходит сиянье. Нежно кифара звучит, и танцуем мы музыке в такт, ладно ступая со всеми. Озеро там разлилось, и вот уже мы вкруг него хороводом идём и поём о прекраснейшем лете.
- Кто же играет? - речь вслед за старшей младшая так повела, что Пенеей зовётся. - Зовём кифареда мы, ищем. Думаем брата найти, ведь никто из рождённых землёй с ним не сравнится в игре и прекраснейшем пенье. Видим: Фамира сидит и прекрасно играет. Бросили танец, бежим скорей к брату, но не движутся ноги, а брат словно с каждым мгновеньем свой облик меняет. Вот уж не брат перед нами, а муж златовласый, огромный, свет от его кудрей тело окутал прекрасное, а на лице словно солнце сияет. "Где же наш брат?" - так вопросили мы, в ужасе перед богом склонившись. Молча он нам улыбнулся и молча рукой указал.
Вслед за сестрою рассказ продолжает Эриона, вторая в царстве царевна. Пусть Стахия ликом светла и изящна как роза, пусть Пенея лилии водной свежее, бутон, что едва ли раскрыл лепестки. Но всё же милей всех во Фригии средняя их сестра, Эриона, и голос нежнее, и руки белее, и сердце добрее её, чем сестёр, хоть и они завидными невестами не даром зовутся.
- Мы оглянулись на озеро живо, и сердца тоска нам сдавила. Вот он, Фамира, к камню привязан, лежит, и струнами кифары привязан. Зовём, но не видит он нас, и сомкнуты веки. Потом вроде услышал, голову поднял, но глаз не открыл, и снова стало нам жутко. Бросились в воду мы, к Фамире надеясь добраться, но вскоре в ужасе разбежались: над нами ужасный клёкот раздался, и тень хищных крыльев солнце затмила.
- Птица огромная, - так рассказ сестры подхватила Стахия, - что Громовержцу вести разносит, страшно кричит и рядом с Фамирой садится. Клюв открывает и жутко хохочет, зло предрекая, а брат наш, весь содрогнувшись, кричит, да так, как и мать не кричала, рожая.
- Струи воды поднялись тут из озера, - так свой рассказ подхватила Пенея, - мощной волной они стали, и нас с головой закрыли. Тут же проснулись мы, не успев задохнуться, одна Эриона тревожно спала и о чём-то жарко молила.
Словно заря на востоке, залилось румянцем лицо прекрасной царевны. Взор свой потупив, она продолжала, с робостью и кротостью женской.

Эриона:

- Говори со мною, говори!
Жар меня снедает изнутри!
До розовопёрстой мне Зари
Не дожить! Священный дар любви
Умоляю, милая, прими! -

Из глубин взывала глубина,
Большая чем знать могла вода,
Но родная ей, как для орла
Родственен полёт. Вдруг явь от сна
Отличить на миг сумела я...

- Посмотри же, дева, посмотри!
Здесь стою, под гнётом темноты,
Пусть богов неведомы пути,
Тех, других. Но можешь обрести
Ты судьбу мою! Лишь руку протяни. -

Из глубин холодных дивный свет
Протянулся. Чистотой одет,
Юн лицом и головой не сед,
Хрупок, утончён, далёк от бед...
Предо мной предстал анахорет.

- Громовой престол я стороной
Обходить привык. И той ценой
Уплатил за право с головой
Окунуться в неземной покой
Вод целебных, не воды морской.

Но всему на свете срок отмерян,
Корабли свои находят мели,
Реки от предгорной колыбели
До морей дотянутся! Запели
Стрелы Лучника. Букет из асфоделий

Я сменил венком из алых роз.
Столько лет видением из грёз
Тешился в тени дерев! Вопрос,
Мной не высказанный, зрел в душе и рос...
И ответ нашёлся. Жала ос

Ранят больно. Но любовь - больнее!
Ты - моё видение и фея!
И, пока во сне над миром рея,
Постигал душою эмпиреи,
Лишь тебя искал, тобой болея! -

И руки касается рука...
Глубина уже недалека,
Дух трепещет, но душа легка,
В упоенье каждого глотка
Света глаз его. И движутся века

Что секунды, годы - что мгновенья.
То глотки любви или забвенья?
Нежности ли то прикосновенье,
Иль жестокости изысканной? Сомненья
Гложат мысли, но горят поленья

На костре снедающем людей
В миг их смертной муки и затей,
Что любовью кличут. Всё сильней,
Всё безумней... Сколь воды не лей,
Не утихнет! Друг ты иль злодей,

Искушающий меня в бурлящей мгле?
Что мне думать, бог мой, о тебе?

- Солнца луч отсчитывает время.
Тяжким скоро станет твоё бремя,
Но другое бремя от меня
Примешь, коль захочешь, и любя
Мы пойдём дорогою единой.
Своё слово бог, да не отринет!

Сон пророческий исполнится, тогда... -
Но с лица уж схлынула вода,
Я проснулась, Стахия, сестра,
Руку протянула мне, и та
Встретилась с моей... Но стук кольца

Нас остановил. На камень белый
Выронить откуда я сумела
Хрусталя мерцающий овал?
Как в ночи он в спальню к нам попал?
Гладкий, будто ни один металл,
Закалённый в пламени, не тронул
Тот хрусталь. Но в бурном водном лоне
Он годами обретал свой лик...
О, мудрец, о, милый мой старик,
Мне ответь - всё это правда было?
Божья сила камень обратила
В то кольцо, что точно по руке
Оказалось среди нас троих - лишь мне?..

В ужасе гости вскочили, знаменье услышав из уст прекраснейшей девы. Сон, что сердечко смутил, вызвал скорее улыбки: девам нередко снятся мужи, и знак для родителей то, что пора сговориться о свадьбе. Да, но кольцо, что и впрямь не касались орудья людские... Если его не создали боги, то кто же? И если б искусник нашёлся, что работу волн мог перенять и создать драгоценность, то как бы пробрался он ночью в царский дворец, что стража охраняет жестоко? Даже владей он искусством волшебным, не мог бы пройти он в ворота или в окно тайно пролезть, ибо боги великие, светлые свято дворец защищают - жертвы за то им приносят обильные на празднике каждом. Страшно чужое, пришедшее ночью, тайком, сон девы нарушившее и принесшее тайный подарок. Что он несёт - дружбу с богами или грозит царю похищение девы духом коварным природы?
Вышел вперёд Мерион, взгляд не сводящий с царевны и громко он так заявил:
- Юные девы, юноши знатные, друг наш Фамира и ты, благородный учитель! Пусть недостоин я слово первым держать, но всё же начну, ибо сердце забилось в лютой тревоге за царство родное. Тёмен царевнин сон, темны и слова их, и я полагаю, что жертву богам предстоит привести, чтобы дева прекрасная реке не досталась. Коварна стихия, сон сей наславшая, коварен и бог сновидений, что часто ноги нам спутает, в пучину пославши! Нет, не к добру сей подарок, и деве не следует радостно верить тому, кто не стал честно являться перед отцом нашим всеобщим, царственным Дианором. Думаю я, что стоит выбросить в воду кольцо и пожарче огонь развести, чтобы деву никто не похитил. А пуще того, и открыто это я заявляю, сестёр своих замуж отдать ты должен, Фамира, чтобы бог брака их охранял там, где боги порядка бессильны!
Горько расплакалась дева, услышав, как бога бранят, перед нею одной судьбы приоткрывшего тайны. Тяжко ей думать, что кто-то вызов бросит тому, кто во сне ей явился, что жрецы высших богов могут прогнать милого, будто бродягу, за дверь. Грустно ей улыбнулась Пенея, а Стахия поспешила бедную нежно обнять и словами прогнать горечь обиды и тяжких сомнений.
- Нет, ты не прав, - так возразить поспешил Мактор, что взгляд свой вперял в старшую деву. - Думаю я, не беду несёт сон, а добро, и вскоре дух благой снизойдёт на царство и на всех, кто причастен царевне. Кажется мне, нужно скорее назначить свадьбу прекрасной с рекой или с озером или откуда не знаю явился гордый даритель кольца, но прежде следует старшую в жёны отдать благородному мужу, чтоб не сказали о нас: в девках сидят их царевны.
Дёрнулся тут Эвимон, но слова он не успел сказать, как речь свою стал держать благороднейший Орест.
- Нет, не согласен с тобой я, мой друг, и так возразить могу: свадьбу одну держать в доме богатом постыдно. Если уж хочет себе божество среднюю взять сестру, но негоже старшую только замуж отдать, ложем супружеским не наградив их сестрицу меньшую. Думаю я, что нечестно их разделять в судьбе, и царю следует живо назначить, сон только вещий узнав, сразу три свадьбы, найдя для сестёр Эрионы достойных и знатных мужей.
Руки тут опустили царевны, не зная, плакать им или смеяться над теми, кому, доверяли они безоглядно. Думали сон поведать, чтоб тревогу утишить, но тут же юноши знатные их поделили как стая волков делят лесную косулю.
Топнул ногой тут Тенрион: его истощили терпенье.
Тенрион:
- Что за
гнусностей
парад?!
Судит
всяк на
мерзкий лад!
Иль хитрее,
чем
Хитрец
Мнишь
себя ты,
удалец?
Отвечай
мне,
Мерион.
Ты -
ничтожный
пустозвон!
Или
думаешь
вокруг
Не видать
твоих
потуг
Породниться?!
Ну,
смелей!
И
не соберёшь
костей.
Богу
заступить
пути,
Что за чушь?
В себя
приди!
Мактор,
Мактор,
ну, а ты?!
Как
от этой
ерунды
Твой
не съёжился
язык?
Али
кое-где
поник
Ты
пониже?!
Тише, стой!
Зря
рискуешь
головой.
Лучше
здраво
рассуди,
Бог
просил
такой судьбы
Для
избранницы
своей?
Так куда
погнал
коней?!
Придержи,
а то
на раз
Прямо
здесь
оставишь нас!
Что ещё
за жалкий
хрип?
Орест
к младшенькой
приник!
Прямо
сердцем
прикипел!
Скажешь, нет?
Ну,
наш пострел
Здесь,
как видно,
не успел.
Вот и
мнётся -
не у дел!
А
подмазаться-то
рад,
Только
боязно.
Навряд
Из затеи
из
твоей
Что-то
выгорит,
ведь ей
Трус на кой
сгодится
ляд?
А?
Что скажешь?
Да, наряд
На тебе
хоть и
помят,
Но хорош,
хорош...
Богат!
Тряпка сам -
так тряпке
рад.
Эрионе
бог
велел
Ждать
его.
Так кто же смел
Среди
вас троих,
чтоб встать
Божью
силу
испытать?
И на ложе
брачных
нег
Бросьте
посылать!
Ночлег
И без вас
есть
у сестёр!
Тоже мне,
подняли
ор!
Выдать,
выдать,
поскорей!..
Захотят -
найдём
мужей.
Да не вас,
сыны
овец!
Вам
с рабынями
конец
Обрести
и то
мудро,
Слишком
хлипкое
нутро.
А
туда же -
в женихи!
Лишь
на крик
вы и легки!

Густо тогда покраснели щёки прекрасных царевен. Бесстыдными речи им показались, таких в обществе дев благородных муж ни один не ведёт, коли воспитан свободным и честным. Руки к брату они протянули, моля прекратить поношенье прилюдное, но быстрее хозяина в спор их рабыня вмешалась, разумная дева Алиба.
- Ишь ты, какой, - так, подбоченясь, сказала, - защитник нашёлся отважный! Бедных смутил ты, невинность обидел благую, смелые речи твои не в дворце, в кабаке второсортном приличны! Кто же при сёстрах друга могучего вспомнит о ложе или о том, что свершиться меж мужем и девою может? Ну же, стыдись и проси же прощенья у друга, больше проси у сестёр его, коим служу я верой и правдой!

Поднялся Фамира, молчавший долго.
Поднялся брат навстречу сёстрам.
Принял руки Эрионы смущённой в свои.
Другу улыбнулся с укоризной.

- Долго я слушал вас, долго.
Время пришло и мне сказать.
Тенрион могучий, к тебе речь моя,
Тот, кто дорог, как брат мне, к тебе обращаюсь!

Праведно каждое слово,
Гнев твой, мой друг, праведен.
Но сердце девы сурово,
Душа её - чистые заводи.

Всякое прегрешение
В водах прозрачных зримо.
Хулы или поношения
Не спрятать под маской грима.

Слово твоё - честное,
За помыслы - поручусь!
Но думай о том, уместна ли
При сёстрах такая гнусь?

Каждому роду и племени
Помыслы и дела
От века и до времени
Вечного смертного сна

Меряны собственной мерою.
Дев не смущай зазря,
Плода не рви незрелого,
Коли не налился

Соком медовым, сладостным.
Слуха не потревожь
Грубостью. С их чистотой и младостью
Нам не равняться! Что ж,

Грубой нелепой ссорою
Ты омрачил их дух.
В миг же сей - дело скорое -
Кайся и кайся вслух!

Голову низко понурил Тенрион смелый, понял: горячее сердце его и быстрый язык свершили худое.

Тенрион:
- Неудачно...
признаю...
вышло...
Уж, прошу,
не судите
слишком!
Не хотел
говорить
худо,
Но едва
услыхал!..
Ну, да
То прошло,
то пустое,
верно.
Точит
камень вода,
мерно
Протекая,
торя
русло.
Как бы
ни было вам
грустно,
Как бы
тяжко со мной
общаться
Не казалось,
о, девы,
знаться
Перестать
не спешите.
Правьте
На свой вкус,
но прошу,
оставьте
Вы обиду,
как есть всю
в прошлом!
Я за честь
почитаю
то, что
Предстаю
перед вашим
взором.
Пусть своим
недостойным
ором,
Своей грубой
простой
повадкой
Оскорбил,
не судите!..
Гладко
Говорить
уж
не научиться,
Я другого
полёта
птица.
Грубость,
вольность, прошу...
простите.
Говорил ещё
мой
учитель:
В драке -
воин,
да из достойных.
А откроет рот,
слушать
больно!
И противно,
к тому ж,
изрядно...
Но опять
говорю
неладно...
О, Пенея,
послушай,
право
Я отдельно
к тебе
и с жаром
Обратиться
хочу!
Как к младшей,
Как
к невиннейшей
из всех наших,
А точнее
из всех
известных
Дев
другой стороны,
и местных...
За тебя
я бы всех
троих бы
По частям...
в общем
как бы их бы...
Нет,
да что же со мной
такое!
Друг,
Фамира,
пожалуй стоит
Мне
и вовсе сейчас
умолкнуть!
Столько
сказано -
и без толку!

Фамира:
- Видите, приносит извинения Тенрион.
Уж пристыжен он!
Еле сдерживает стон,
Еле волосы на себе не рвёт!
Уж простите его. Тот,
Кто учил этикету нас,
Говорил в лицо, без оговорок, без прикрас:
Тенрион лишь с вояками и горазд!
Но всем сердцем, сёстры, любит
Ваше общество. Подруги,
Не сердитесь на него!
Есть сердиться на кого...
Есть...
И то не Тенрион...
Мактор, Орест, Мелион!
Выходите, ваш черёд
Извинений. И невзгод
Я предвижу очень много,
Коль откажетесь. Не бога
Испытать вам суждено,
А терпение моё!

Доброе дело задумал царевич разумный, но спеси друзей не учёл. Мерзко для юношей знатных у женщины милость просить, пусть она и дочка царя, и друга сестрица.
- Нет уж, Фамира, - так заявил Мерион, гордый и смелый. - Друг ты нам, сын ты владыки, но мир не увидит позора, воин чтобы склонился пред девами слабыми, что лишь добыча для сильного. Нет, не сами они уваженье вселяют, а отцовская власть, что дерзким захватчикам может силу свою поставить заслоном. Чтим мы тебя, друг ты, владыкою станешь, но не склонимся пред жёнами, хоть бы тюрьмой или смертью грозил!
Тут же за ним в беседу вступил друг его Мактор, со всеми словами согласный.
- Будущий царь! - так, поклонившись, добавил. - Волен карать ты, а также помиловать волен. Как ты решишь - ту участь мы примем согласно, но не бывать тому, чтобы орёл пощады просил у голубки. Не к лицу девам ждать извинений, нужно склоняться перед мужами и кротко их о защите молить.
- Ты же, Тенрион, - так Орест сказал громкозвучный, - недаром сейчас за царевен вступился, недаром и льстишь ты красавице нежной Пенее. Думаешь ты, ночью на ложе твоё самовольно придёт, коли деве ты доброе слово отмеришь, и потому ты готов, будто баба, рыдать и в ноги склоняться. Знай же - отцовская власть в этом доме сильнее девы желания, и не надейся, что сможешь коварно царя оскорбить и с девой развлечься...
Речь свою гнусную ещё не закончил охальник, когда Тенрион быстро метнулся к нему, и вскоре в светлой обеденной зале два воина в драке схватились, мечтая больнее врага поразить и правым остаться.
- Хватит! Довольно! - так закричала Пенея, лилия нежная, что лишь душою гордой сильна, что завянет, если сорвут злые руки её - а в добрых руках расцветает. - Спор этот глупый и гадкий ведите без нас, дракой не смейте позорить залу, где ели и пили!
- Дева права, - слово молвить решился юноша скромный, недавно вошедший в царёву дружину. - Я, Молион, сын Араста могучего, что начал воякой простым, и копьём себе выслужил имя. Вместе с отцом я бывал в настоящих боях, и не в палесте силы свои упражнял. Так вам скажу: стыдно вам силой кичиться пред девами, коли умнее они, и характером лучше. Ну-ка, вставайте, друзья, и не смейте пир наш весёлой дракой презренной нарушить. Орест, и ты, Тенрион, что один благородно мог за сестёр общего друга вступиться. Драку оставьте и руки друг другу пожмите в знак примиренья, а после ещё поцелуем клятву скрепите.
Не сразу юноши бросили драться, слову разумному вняли. Тенрион честный пытался, конечно, бой прекратить по слову девы прекрасной, но Орест надменный не думал женщину слушаться, и только Араст, что копьём владел и дубиной тяжёлой, пыл охладил бойца, и слушаться силой заставил.
Только лишь драку разняли, вышел вперёд Эвимон и почтительно всем поклонился.

Эвимон:
- Немаловажное занятье -
Судить, рядить, да постигать
Сон Эрионы. Бог - не тать,
Коль объявился - о, проклятье! -
Его мечом не отогнать.

Тут уж никак не отвертеться
От божьей воли, грянет час,
Когда трубы ворвётся бас
В звучанье флейт. Известно с детства,
Что "наша воля" - парафраз

Совсем другого измышленья,
Гласящего, что нам дана
Владеть собою и сполна
От сотворенья и до тленья,
Конечно, воля, но она

Лишь отраженье чуждой воли.
И то, что "нашим" мы зовём,
Хоть жизнь, хоть дочь, хоть окоём -
Всё предначертано в юдоли
Земной уж свыше, как заём,

Как одолжение у сильных...
Так коль объявлена страда,
Коль взять решили господа
Обратно то, что одолжили,
Им воля наша - не важна.

Но если обратится взгляд
На сон иной, звучавший ране,
Совсем другие явит грани
Нам адамант, на новый лад
Сон воспринять мы сможем с вами.

Не обращенье божества
В его величии и силе,
Что девы долю оросили,
Но сталь калёна, что востра

И быстра в грозном опереньи.
Так будущее входит в дом,
Ещё не слышное кругом,
Но тетивы сольётся пенье
Со свистом древка и потом

Угадывай, когда стрелок
Успел подкрасться незаметно!
Считать ворон, замечу, вредно,
Поскольку выучить урок
Судьба заставит непременно.

И коли боги так щедры,
Что сон пророческий явили,
Так перестанем тратить силы
На спор, достойный лишь толпы
Бездельников, какими мы ли

Прослыть желали, о, друзья?
Мне мнилось, что иную славу,
Пусть даже только на забаву,
Искали. Юного царя
Хранить - обязанность и право

Мужей достойных. Вот же он!
Фамира! А точнее будет,
Но, согласитесь, не осудит
И не сочтёт за наглый тон

Никто заботу, что заране,
Проявим другу и царю!
Пусть не в фаланге, не в строю,
Но братство длится меж мужами
Не только смерти на краю.

Нам явлен сон. Каким чутьём
И как отыщется отгадка
На все вопросы, что так сладко
Забыть, вторым увлёкшись сном
О боге. Страстною повадкой

Последнего не удивлён!
Кто б отказался между нами
Прекрасным сёстрам женихами
Стать в час любой? Но мягкий лён,
Что дивным пеплосом предстанет

На свадьбе Эрионы бог -
Не мы! - рукой своей сомнёт.
То будет, верно, в свой черёд.
И подведёт поэта слог
Бессильный, удивит народ

Тот день и час, но не о них
Сегодня думать нам пристало.
Быть может времени уж мало
Осталось. Будь же каждый тих!
Мудрец, учитель, разума кресало

Возьми и высеки искру!
Под силу это одному
Тебе, о, старец и учитель,
К тебе склоняюсь, как проситель,
Чьему ничтожному уму
Ответ не отыскать. Во тьму
Погружен и раздавлен.
И коли буду я оставлен
Тобой, то мне не разгадать
Пророчеств тёмных злую рать!
Прошу...

Взоры собравшихся вмиг обратились - нет, не к Ликафонту, мудрому старцу, что разум восславил, но к Фамире: он ведь хозяин, и сон про него, ему и решать, будет иль нет прилюдно разгадан сон, что жестокий тревогой сердце смутил. Царевич не сразу решился: рассказы сестёр словно солнце затмили, что колесницей по небу ходит. Дыхание лёгкое тяжко вдруг стало, и члены как будто ослабли. Мойры явили свой знак, и теперь, что бы ни сделал он, всё же не сможет порвать пряжи волшебной, которой даже великие боги подвласны. Недолго юноша думал, и вскоре знак подаёт: пусть учитель слово разумное скажет, развеет мрак над судьбою: негоже сыну царя глаза закрывать и бояться грядущего вскоре.

Ликафонт:
- Молчание мужу пристало, когда негодует безумие,
Когда непокорные воле пастушьей плутают стада.
Смиренно я ждал, когда обратится надумает
Хоть кто-то из вас, осознав свою глупость. Затем
Отчаялся, верно, решил, не осталось разумного
Средь блеющих в стаде баранов и глупых овец.
Отрадно мне видеть, что ты, Эвимон, не последовал
Примеру других, недостойных и юных мужей!
Приятно и то мне, Фамира, что ты, ученик,
Не жаждешь укрыться во мраке позорном незнания.
Что ж, коли утихло собрание, я говорю.
Что значит достойных сестёр сон пророческий знают лишь
Всеведенья дочери - мойры, что нити плетут и жребий бросают.
Но можем понять мы, что нам приоткрылось, используя
Нам данный с рождения разум, ум прозорливый!
В священном раздумье сумеет приблизиться к истине
Лишь тот, кто смирит свои страхи, и страсти, и взоры
Горячие, кто примирит все борения между желанием
И необходимостью правду принять, что бы ни было
Нам сказано в час роковой, когда боги вершат скорый суд.

Ступайте поближе, о, милые сёстры Фамиры!
Вы видели дев благородных в сиянии светлом.
Поляна близ озера, что притаилось в лесу,
Их вместе свела, златокудрый певец там наигрывал
И дивною песней ваш слух услаждал. Что же видели
Во сне вы своём, кто те девы, ответить мне сможете?
Растерянность в лицах, о, вами владеет незнание!
Попробуем тайны завесу над личностью их приподнять.
Ответьте... не девять ли дев собралось возле озера,
Не девять ли чудных и ликом различных их было?
О, вижу, что я угадал! Дев, зовущихся музами,
Во сне не признали вы, не отгадали их лик.
Прискорбно Пенее, и Стахии, и Эрионе
О том не помыслить! Играть им мог лишь Кифаред,
И кудри златые его в том порукою явятся.
Напрасно глазами искали вы брата на празднике,
Средь смеха и песен, средь света и нежной травы,
Напрасно услышать стремились напевы Фамиры.
Ему с Лучезарным в уменьи, увы, не равняться.

Но где ж Фамира, если на Парнасе ему не рады?
Где мой ученик отыщется в пророчестве, во сне
Своих сестёр? Пред нами образ страшный:
Как тот благой, что подал нам огонь, его украв из высшего чертога,
Прикован к камню, и орёл над ним смеётся, предвкушая муку!
Кричит несчастный, но за что страдать ему назначено богами?
Ужели он столь ценное украсть решил, что древнему титану
Подобно наказали птицей Грома?!
И дали музам насладиться страшной мукой
Преступника, так верно, что у муз задумал он украсть.
Фамира! Докажи, что я не зря тебя учил...
Что взять у муз возможно? Ну, ответь же!

Фамира:
- Одно лишь вдохновенье. Их чары, потрясающие твердь
Миров и жгущие сердца.

Ликафонт:
- Всё верно. Только вдохновенье.
Но ту искру не унести ни человеку, ни титану.
Наказан смертный, сам остался не у дел, и людям ничего не подарил.
Не подвиг, а безмыслие и глупость, что призваны карать
Не только боги, но и сами люди.

Фамира, вижу предостереженье я в грозном сне,
Что будешь ты страдать и мукой вечной исходить до века,
Покуда Смерть не пресечёт твой путь и жилы.
Лишь Психопомп избавит от страданий, если ты
На поприще одном столкнёшься и у муз
Захочешь вдохновение изведать.

Не стань посмешищем, мой милый ученик,
Презренных кандалов, прошу, не ведай,
Что обрекут тебя на муки. Сладки муз
Слова, но тяжкую судьбу они влекут
За каждым своим словом. Сёстрам бог
Иль боги, что теперь уже не важно,
Сон вещий для того прислать решился,
Чтобы напутствовать тебя. И сей же час,
Прошу, прими его простое наставленье:
От муз держись подальше и не жди
От них добра, а равно вдохновенья
Ты не ищи! И в том моя порука, что без него
Исправно сможешь петь и славу вечную снискать себе.
Лишь разум чти и никогда орёл твоей души не исклюёт,
Не слижет тела остатки с одиноких скал средь озера,
Куда Парнас оставив, слетятся музы, чтобы посмотреть
На твой позор. Так что же, иль, Фамира, меня не слушаешь?
Решимость на лице... Но полно, с нами ты иль в дум плену
Иных, нам неизвестных?

Ропот поднялся средь юношей знатных: Фамира будто во сне учителя слушал, и мрачно кивал, как будто решался на подвиг. Девы прекрасные, сёстры скорее к брату прильнули, пугаясь вида его и лица, где нахмурены брови. Только Алиба, рабыня разумная, знак подала, и немедля Кастра царевичу со сладкой улыбкой вино протянула. Сёстрам скорее Фамира кивнул, надеясь тревогу откинуть, кубок он взял, пред учителем низко склонился.

Фамира:
- Я разум чту. И жаждать вдохновения не стану,
Да, мудрец, я вижу, прав ты, прав.
И глубоко учение. Но всё же, коль я не справлюсь,
Пусть мне тогда поможет Психопомп и душу
Увлечёт скорее в тьму, к седым теням, где предки
Уж многие мои. Победы в жизни редки,
А поражений вечна полоса,
Но, коль от муз лишь зло, коль предвещают Солнце и Гроза
От них финал печальный и больной мне,
Так я найду, как, стоя стороной,
Всё ж обрести не меньший дар, иной,
Чем дарят Девять дев благословенных.
Да будут для меня они забвенны!
А ты, Хитрец, коль слышишь, коль внимаешь,
Прими из рук моих вино, как жертву,
И, если разум всё же не спасает,
Поговори с Крылами Смерти обо мне,
Чтобы воздать покой, хоть и посмертный,
Чуть раньше. И гореть в огне,
Коль в третий день от этой ночи
Я не подам тебе, что хочешь,
На крепком камне-алтаре!

Лукавый:
Речь свою важно закончил царевич и в жертву плеснуть мне вина попытался, но резво я подскочил, и, невидимый, локоть Фамиры толкнул, чтобы жертва ему же досталась, не мне. Ты удивишься, мой слушатель, как же, я ведь о пире мечтал, я мечтал о подарке, но всё же. Мойры давно уж создали дерзкого пряжу, не в силах я, жертву приняв, смерть богоборца ускорить. Можно ли дар принять, если не в силах помочь, коль обманешь наверное? Зовусь Хитрецом, Ловкачом, но в честной сделке меня призывают недаром: свято держу я данное слово, если внезапно мне вдруг приходит охота поклясться. К тому же добавить могу, что негоже сладким вином насыщаться, коли яств ты не пробовал: голод не дружит с вином, и, хоть бы и богом ты был, а голова закружится. Но я заболтался с тобой, а в то время, едва отлетел я, как ропот новый поднялся: гостям непонятно, так ли пророчество понял мудрый старик, что слепого незрячей. Жертва, пурпурный хитон алым окрасив пятном, знаком кому-то казалась, а кто-то смеялся над пьянством.

Эвимон:
- Как ты умён, седой старик!
Но гложет сердце мне тревога,
Быть может, глупая немного,
Во сне ни на единый миг
Глаз не открыл Фамира... Строго

За беспокойство не суди,
Но мнится - неспроста. Напрасно
Я убеждаю, что опасность
Совсем в другом. Так резеды
Сок притупляет боль, но ясно,

Она вернётся тем скорей,
Чем меньше лечим мы причину.
Так враг клинок вонзает в спину,
Коль мы не ждём дурных вестей.
Не успокоюсь, не остыну,

Пока во тьме сокрыт ответ!
Глаза закрыты - этой вещи
Мне не понять, будь сон не вещий,
Так отмахнулся бы, но нет,
Пророчеств свет повсюду блещет.

Ликафонт:
- Беспокойство за друга понятно, простительно, чудно.
Коли жаждешь ответа, то будет тебе и ответ...
Златокудрого видеть бессилен несчастный Фамира,
Облик муз ослепляет и мучит сильней, чем орёл.
От того и закрыты глаза, чтобы только не видеть,
Как идёт невозбранно веселье на празднике муз!

Эвимон низко склонился, мудрость старца признав, и его объясненье усвоив. Наивные люди, верить мечтаете в счастье тогда лишь, когда беды кружатся над миром, себе выбирая поживу! Однако не все так легко могут тревогу отринуть: женское сердце чутко и правдиво, ложью сладчайшей не успокоить его, если даже в ложь эту верить. Сёстры, что видели сон, что не пили вина и на пир лишь смотрели, в пьяном веселье не могут забыться, и лица накрыла тенями печаль.

Стахия:
- Брат, Фамира, что же делать?
Да, вперёд ты смотришь смело,
Только сон грозит большой бедой!

Фамира:
- Полно, грусти и тревоги
На пирах не знают боги,
Так возьмём пример с них. Головой

Я ручаюсь, дух мой крепок,
Плоть сильна. Иду не слепо,
Не в паучьи лезу тенета!

Лукавый:
- Мясо пряное на блюде,
И рабыни крепки груди -
Ярко дней проходит череда.

Пей, царевич, будь уверен,
Минет ночь и утро в двери
Постучится в сутолоке дел.

И ничья чужая воля
Не толкнёт в пучину горя,
Что бы ты надумать ни успел.

Тенрион:
- Вот же дрянь, из всех пророчеств
Вдруг сомнительная почесть
Выпадает так, что старику

Подсобило в деле тёмном!
Будь, Фамира, непреклонным,
Камнем на пустынном берегу.

Лукавый:
- Вот оно - святое право
Первым быть на переправе,
Где река забвения течёт.

Непреклонным - и на ложе,
Где огонь всё подытожит.
Что просил - само тебя найдёт!

Пенея:
- Горы камены,
Вихри огнены,
Взоры пламенны
Злом исполнены...

Мир нетрепетный,
Мир грохочущий,
Детским лепетом
Не лопочущий,

Нас сминающий
Горьким холодом...
Забываешь ты,
Пока молодо,

Всё припомнится,
Станет в горле ком,
Когда молодца
Обнесут добром.

Горы камены,
Вихри огнены,
Взоры пламенны
Злом исполнены...

За тебя боюсь,
Не сберечь тебя!

Эвимон:
- Будущее - груз,
Что сломить, шутя,

Силача готов!
Но с тобой за край
Сумрачных краёв
Я пойду, ты знай.

Фамира:
- Стойте, стойте, паникёры!
Хоронить меня - не сметь!
Стоны, слёзы, уговоры -
Дунуть, плюнуть, растереть!

Пир не кончен, до утра
Звёзд ещё немало.

Лукавый:
- Вот уж первая роса
Пала покрывалом.

За весельем - скорбный лик.
Так и ты, Фамира,
Хоть смешлив, а уж поник,
Но сыграет лира...

Верно? Вижу, угадал,
По глазам читая.
Глаз неистовый опал,
Как вода живая!

Ах, Фамира, ты красив
В собственном смятеньи...
Как пугающий прилив
Хлещет вдохновенье

Через край! И города
Затопить готово.
Что сильнее чем орда
Варваров? Лишь слово.

Фамира:
- Хватит, полно тратить время,
Я спою вам! Этим бремя
Терпкой грусти разрешу.

Ликафонт:
- Об одном тебя прошу,
Помни правила святые...

Фамира:
- Что в душе моей застыли,
Как сверкающий кристалл,
Мудрость дивную познал,
Их коснувшись. Милый старец,
Не тревожься!

Лукавый:
- Каюсь, каюсь!
Зря надеялся, дурак,
Вместо золота - медяк
Мне подсунут! Кифаред,
Как ты терпишь этот бред?!
Что молчишь, тебя здесь нет?
Ну, ещё бы... А я сед

От таких отдохновений
Скоро стану...

Фамира:
- Хватит прений!
Час настал для звука лир!

Лукавый:
- Чтоб мне в глотку тёплый жир
Вместо пиршественной снеди!
Разорвали чтоб медведи
Или львы, я предпочёл!
Лучше б стая диких пчёл
Мне, жужжа, вгрызалась в пятки!
Звуки правильные - гладки,
Только мне не по нутру.
Лучше новую зарю
Встречу ночи на краю!

Да, мой слушатель невольный,
О тебе я вновь забыл...
Ну, да не достанет сил
Обо всех упомнить! Болью

Сердце дерзкое скрепи
У фамировой строки.
И надеюсь, что спасёшься
Ты от скуки и тоски.
А меня уж, не суди,
Здесь не будет ни минуты
Доле. Тёплого уюта
Столь унылою ценой
Не куплю я! Нрав такой.

Гости, однако, ничуть не боялись Фамиры с творчеством нудным его, что по правилам лишь создаётся. Поспешно юноши на ложа вернулись, рабыни к ним прилегли, красиво и томно изображая желанье искусство царевича слышать. Сёстры свои вытирали слезинки и улыбались: брата любили они, и его исполненье радостно слушали бы, даже если слуха не дал бы ему Кифаред, и пальцы по струнам не попадали. Живо Алиба за дверь убежала и вскоре с креслами возвратилась она, лёгкими, что ребёнку под силу поднять. Креслица те муж бы любой раздавил бы, но сёстры прекрасные, нежные, опустились поспешно, не потревожив хрупкой соломы покой. Седой Ликафонт, что недавно хмурился грозно, также на ложе прилёг, да ни много не мало на царское ложе, что царевич оставил. Вздорный старик лишь скамью почитал достойной себя: убогое оттеняет величье - или царское ложе, достойное только равных царю или высших. Сам же Фамира стоял посреди залы роскошной, и думал - не знаю, о чём, смертных сознанье темно для меня, лишь дела их известны. Сёстрам он улыбался, кивнул старику, признавая право его и на ложе, и на царский хитон, и на почести самые лучшие в мире. После друзья поднялись, уж улегшись, и споро кифару они принесли, покрытую златом, на коей царевич играл. Сел на скамью кифаред, рукою погладил по струнам... тут уж не выдержал я, и споро сбежал от скуки подальше. Каюсь, не мирно мы с домом этим расстались: бог я воров, и бесстыдно, спокойно дичь со стола уволок, раз уж царевич только вино мне сулит, да и то - после смерти.

Фамира:
- Звёзды богиня сбирает с небесного свода,
Чтобы земные владенья оставить другой.
Чёрною мантией скрытая дремлет природа,
Но поднимается из моря, светлой горя наготой,

Розовопёрстая, ликом стыдливая дева.
Воды отпустят прекраснолодыжную дочь
Древних титанов, родивших для вечного неба
Солнце с луной, чьим светом невмочь

Нам наслаждаться подолгу, величие слепит
Смевшего очи поднять к голубому простору!
Твари ночные смежают усталые веки,
Час их окончен, ворчливые прячутся в нору,

Тёмную ночь берегущую в солнечный день.
Лёгкая сердцем шагает богиня Заря...

Кривляющийся голос Лукавого за окном:
- Что наводить, вы скажите мне, тень на плетень?
Красны ланиты, знать ночи стыдится не зря.

Ох, уж лодыжки её, да и груди, и бёдра крутые,
Розово всё, по секрету скажу, неспроста.
Крепкие руки с заката на ложе крутили
Лёгкую сердцем Зарю. Утомились уста,

Что и сказать ничего, бедолага, не в силах!
Женщине, впрочем, красивой без проку слова.
Так и шагает в смущении утреннем, милом...
Я бы и сам с ней не против, да так чтоб трава

Не расти после наших утех среди пышного сада!..

Фамира:
- Грязные песни не слыша, ликуют птенцы.
В храмах лесных, чьих шумлива, легка амфилада,
Славят богиню пернатые хором певцы...

Кривляющийся голос Лукавого за окном:
- Я бы и сам во всю глотку прекрасную славил!
С телом таким да нагая по чаще лесной -
Тут никакого нектара не надо и правил,
Чтобы познать неземное блаженство. Постой,

Впрочем, чего ж неземное? Не надо быть богом,
Чтобы Зарю веселить, отдыхая душой!
Мужу любому такое подвластно. Нестрого
Тайны блюдёт свои - тайну откроет любой!

Да и какая там тайна, известно давно:
Главное - крепко любить, а потом ещё крепче.
Раза на три если хватит, так славно и то,
Ну, а кто больше, тем врать бы пристало поменьше.

Лица зарделись у дев, так, что стыдно Заре хвастаться перед ними ярким румянцем. Бедные, за один час они больше узнали, чем полагается слышать девам невинным до свадьбы. Увидев такое, юноши знатные бросились прочь, вон из залы парадной, чтоб наглеца покарать, возле дворца гнусные песни поющего голосом гнусным. Ложа они опрокинули в едином порыве, даже царевич не выдержал, кифару он отложил и, вместе со всеми кинулся в сад, но куда там! В дом не позвали меня, в жертве не дали доли, и вот на пиру был я невидим, не слышен. Только сейчас, посмеяться решил на выспренним пеньем, и голос подал, но не стану со смертными драться, и видимым делаться, глупым на радость. Пусть они бегают резво по саду, кричат, стражу пусть окликают, и ищут презренного вора. Божественный тать звонко смеётся, и знает: мойры сплели уже пряжу, и скоро сон вещий сбудется грозно и явно.
Но - хватит, к чему развлечение длить, если Заря уж уходит, небесные своды Солнцу она уступает. Я - Психокомп и посланец богов, скоро родитель мой встанет с женой, с сыновьями и сестрами милыми, будем мы все пировать, грусть отрицая и радость вкушая одну. Прости же меня, гость наш прекрасный, другой проводник будет тебя провожать по стране этой дикой, я же отправлюсь туда, где сделки скрепляют, воруют и топчут дороги - всё это, громко меня призывая!

Опубликовано:	05.09.2009 00:59
Создано:	01.09.2009
Просмотров:	2605
Рейтинг:	0
Комментариев:	0
Добавили в Избранное:	0

Сцена 1. Пир

Ваши комментарии

Чтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться