Московский ресторан «Прага» заметно отличался неповторимой буржуазной уютностью от ростовских, особенно от модных бетонно-стеклянных «Балкан» – на то время лучшего ресторана Ростова. «Прага» занимала несколько этажей, а каждый этаж имел залы и номера – никто никому не мешал. В «Балканах» же огромный зал был общим, и в него время от времени высыпали плясать из боковых номеров целые толпы. Все пили в конце концов под чей-то тост, оказавшийся самым громким.
Каждую московскую сессию мы, студенты-заочники со всего Союза, отправлялись обмывать сданные экзамены именно в «Прагу». На этот раз нам отвели в общем зале боковое место, отгороженное от стены колоннадой балясин, между которыми был виден еще один стол, накрытый кому-то явно не по нашему кошельку – уж больно ярко выделялись на фоне белой скатерти красные и черные пятна икры и семги, змеились загорелые миноги, бледнел проросший чеснок, возвышались горки мясного ассорти и айсберги непостижимым образом завернутых салфеток.
На нашей скатерти было много свободного пространства, не заполненного ничем, кроме нашего желания не сдаться сытой Москве путем коллективного поедания вареной колбасы в самом сердце столицы.
Я должна сделать маленькое отступление и пояснить, что никогда не была диссиденткой, а космополитизм меня не волновал в принципе, так как на Кавказе вокруг меня всю жизнь жили и греки, и армяне, и черкесы, и украинцы… не считая невыездных артистов и писателей, приезжающих в эту зону летнего отдыха, так сильно отличавшуюся от зоны вечной зимовки. По моим представлениям, это хорошо, когда людей можно легко отличить друг от друга кого цветом лица, кого длиной носа, кого именами. Здесь побывали все, кроме французов.
Были немцы – и как они попали на юг в послевоенные годы? – всего семей десять. Марксы, Лейднеры, Штольцы… Даже матери у них были немецкие – когда мутер одноклассника Куртика приходила в школу, наша классная шепотом звала ее «фрау». Она очень отличалась шляпкой от наших задерганных мамаш. А как иначе? Бедная немочка проиграла войну – нельзя же глумиться над побежденной нацией. Да мы и не дразнили их никогда, даже и поиграть были не против – немчата сами сторонились нас, держась особняком. Все другие дети хороводились до ночи, а эти – нет. Держались наособицу…
Англичан, правда, у нас тоже не было. Но наша классная руководительница, биологичка, была такой высокой, худоногой и чопорной, что мы не раз слышали вопросы к ней: «А у вас нет родственников в Англии?» На что она, носившая фамилию Курочкина как насмешку над ее геральдическим знаком, холодно и высокомерно отвечала: «Нет. Не имею». Конечно, подразумевая при этом: «No! I have not!» Странно, но эта рыжеволосая надменная дама, с одной веснушкой во все длинное лицо, спровоцировала школьную эпидемию любви к английскому. Все старшеклассники то и дело норовили прочитать при ней что-либо эдакое в подлиннике – ну, Шекспира там или хотя бы английские народные песенки без перевода Маршака, силясь увидеть в ее глазах признаки узнавания родного языка. Чарльз Диккенс с его Оливерами Твистами и Давидами Копперфильдами был настольной книгой, так как Марк Твен уже был не в силах соответствовать школьной англомании своим Томом Сойером…
А вот французского нам не преподавали – не нашлось во всем Краснодарском крае для нас учительницы… И курортники не попадались со знанием этого языка, не говоря уже о самих французах. И все труднее было поверить, что когда-то вся русская знать забывала родную речь, сменив ее на французскую. Были бонны, гувернантки, день по-французски, день по-немецки, день по-английски… О чем вы, Грибоедов? Раздражали целые страницы на французском у Толстого, Пушкина, Лермонтова – классики незаметно становились инопланетянами, оставившими тайные послания просвещенным потомкам, к которым мы никакого отношения не имели... Я долгое время не могла себе представить даже приблизительно, как именно звучит этот язык, которым изъяснялся свет? И чем он отличен от немецкого – ведь буквы так похожи?.. Наконец, мне повезло: я поступила в хореографическое училище имени А. Вагановой, где преподавали французский язык. А как же иначе – каждое движение руки и ноги имело французское название. Балет русский – а названия французские. Пришлось срочно выучивать всякие там шоссе-элевэ и батман-танзю, сопровождая это демонстрацией. Я представляла себя грассирующей француженкой, согревающей пальцы горячим круассаном где-нибудь в кофейне с видом на Лувр…
Иногда по радио передавали песни Ива Монтана, но это было редко. В училище приезжали живые индианки в сари – намостэ! – мы делали им книксен, отставив согнутую ножку назад, а руки складывали молитвенно перед грудью. Были как-то американцы – розовые и зубастые… Им тоже книксен.
Китайцы тоже были, стайкой. Блестящие волосы, одинаковые темно-синие костюмы. Ни-хао – им книксен, а они в ответ согнулись пополам и стоят...
А французов никогда не было.
Может, меня просто успели отчислить из училища до их появления?..
Потом я видела финнов, шведов (такие добродушные – а с нами воевали), японцев (так хотелось спросить: чем отличается сипуку от харакири?), корейцы стали моими соседями по дому, бурятка – подругой… Все вроде бы и хорошо складывалось, да вот грыз червяк – никак я не увижу соотечественников Бальзака и Саган, Рембо и Парни, Робеспьера и Марата, Тюдоров и революции…
Впрочем, я уже не болела Францией – вовсю пела Мирей Матье, при желании можно было пробраться на показ французского кино, понюхать «Клима» своей начальницы, подаренное всем отделом в складчину… Однажды на толкучке мне даже удалось купить французский лифчик «с косточками» – его я долго надевала на «выход».
Университет – замуж – дети – развод…
Черт меня дернул поступить во второй ВУЗ, чтобы теперь, за тыщу верст, расхлебывать сессионную кашу. И вот я очередной раз в Москве…
Мы рассаживались с чувством Шарика, впервые допущенного в кабинет профессора Преображенского. Я оказалась у самых балясин – протяни руку и коснешься соседа с красивого банкетного стола. И надо же было такому случиться, что этими соседями оказались именно французы!
Я бы во все глаза вела из укрытия наблюдение, но как раз напротив, у стены с посудой, стоял спортивного вида парень со сложенными на груди руками, он безотрывно глядел в нашу сторону. Но все равно можно было увидеть и услышать, как худосочная девушка с фигурой травести произносила тост на диковинном языке – так щебетали птицы по весне. Я с благоговением смотрела на ее фигурку, обтянутую перламутровым, почти космическим комбинезоном, на ее втянутый лягушачий животик… И вдруг увидела блюдо с устрицами… Они были так похожи на черноморских мидий, которых мы, дети моря, поедали сырыми…
Какие они веселые, эти французы! Хохотали над чьей-то шуткой, прочириканной птичьими словами, и поднимали бокалы, опрокидывая затем черные створки в рот…
Счастливые – завтра улетят в свой Париж, будут рассуждать о повышении налогов где-то в кофейне над Сеной, проезжать поездом мимо подсолнухов Ван Гога, могут сходить на русское кладбище Сен Женевьев де Буа…
А мне – в Ростов-на-Дону, в однокомнатную гостинку для малосемейных, где мы проживаем вчетвером с сыном, мамой и ее пьющим мужем.
Наверное, эти французы понимают, какие они счастливые – поэтому так смеются. Мой сосед по русскому столу уже превысил норму потребления и пошел на рекорд.
Приняли хорошо и французы. Судя по тому, как заинтересовался мною сосед через балясины, они уже осмелели не на шутку. Сначала он просунул нос и заглянул между колонночек одним глазом – мы внезапно встретились взглядами и виновато улыбнулись. На его «парле ву франсе» я замахала испуганно руками – не пришлось, извините, как-то вот так… все больше английский… Ду ю спик?.. Нет? Ну, я так, в общем-то, и предполагала…
Француз снова показал мне спину: за его столом произносили бурно поддержанный тост. Мы тоже не дураки – все накатили по очередной. Чувствую: кто-то навис прямо у меня над головой – а это мой француз перевесился через перила отгородки и протягивает мне вилку с его красной рыбкой. Я от растерянности сначала зажевала продукт, разглядывая его симпатичную кругленькую мордашку с редеющими волосами, а потом выдавила «мерси». Водка под семгу действительно оказалась вкуснее.
В ответ я передала на вилочке, в дырочку между балясин, свой единственный бутерброд с икрой – угощайтесь, мы не мелочные. Молчаливый охранник, видимо переодетый кагэбэшник, хмуро на меня посматривал, но рук с груди не снимал.
К сигарете в моих пальцах с французской стороны немедленно протянулась рука с зажигалкой. Вот так и куется дружба народов, подумала я и вспомнила Ярослава Мудрого с его дочерью Анной, королевой Франции, и русскую Галу, супругу Сальвадора Дали, и жену Пикассо Ольгу Хохлову…
Оркестр положил гитары и ушел на законный перерыв.
Французы пели свои песни, бравурные и отрывистые, нисколько не похожие на «Марсельезу», заливались хохотом и снова пили. Мы, не отставая, заедали вареной колбасой принесенную в сумках водку и обещали помнить и выручать друг друга на следующей сессии.
Зазвучала снова музыка… Наш международный роман заимел сторонников по обе стороны перил, и поэтому все взгляды были сейчас прикованы к моему лысоватому смешливому французу, опять вознесшемуся у меня над головой. На этот раз он держал пачку с выдвинутой сигаретой. Я приняла. Огонь – мерси!.. Расселись по разные стороны баррикад. Одна из наших студенток заметила: «Там что-то написано!».
Да, на сигарете были слова, написанные ручкой. Загасили. Присмотрелись, передавая друг другу сигарету. Молча передали ее мне.
«…ать можно?» – просто и без обиняков было написано на этой сигарете.
Франция затихла тоже, наблюдая в щели между балясинами за развитием сюжета.
Я никогда не была националисткой, шовинисткой, большевичкой и даже в комсомоле была без удовольствия. Но, окаменевая от внезапно накатившегося неизвестного мне чувства, я молча и медленно раскуривала снова эту сигарету, внезапно вспоминая всей генетикой своей русской фамилии, как однажды эти французы сожгли вот эту самую Москву и замерзали, отступая по Смоленской дороге, потому что вызвали своей жестокостью первое партизанское сопротивление в истории русских войн – сейчас я была изнасилованная русская крепостная Василиса, возглавившая один из партизанских отрядов, вооруженных рогатинами и кольями.
Я поднялась во весь свой нехилый рост. Ребята, не Москва ль за нами?..
Лоснящийся француз быстренько взобрался на перила – ну прямо как кочет на жердочку в курятнике...
Я вынула раскуренную сигарету изо рта. Не отводя глаз, выдохнула дым прямо в его лицо. Щелчок – и сигарета ткнулась в его блестящую лысину. Француз, охнув, скатился к себе. На французской стороне послышался крик и шум. Охранник, наблюдавший за всем, внезапно исчез.
Оркестр положил гитары и снова ушел на законный перерыв.
– Девочки, быстро, давайте споем нашу! Народную! – староста нашего курса, русская Валечка, всю свою жизнь прожившая в Тбилиси, наверное, имела в виду «Сулико». Она так и сказала: «дЭвочкы»…
Но кто-то уже поднял флаг Родины и затянул «По До-о-ну гуляет…» – дирижерски взмахивая мне руками, чтоб я вступила.
«Па-а-а Дону гуляет… – верхней терцией звонко врезала я и с удовольствием установила: – Ка-а-зак ма-ла-до-о-ой!»
С разных концов зала подхватили. Я вышла из-за стола и продолжала петь, уже стоя в центре зала. Народ, объединенный этим простонародным плачем славянки о несостоявшейся любви, этим неистребимым протяжным гимном одиночеству, подтягивался к нам.
Хор разогревшихся посетителей третьего этажа московского ресторана «Прага» яростно выводил припев: «Па-а-едешь венчаться – а-аб-рушится мо-ост» – и каждый пел о крушении своих надежд, о своих единожды сожженных мостах, о судьбе, одинаково для всех неласковой…
Незаметно выбрались из своей элитной резервации французы… Всей своей делегацией они протиснулись к нам, поющим в центре, и обрушили шквал аплодисментов, как только песня утихла. А мой французик – оказавшийся маленьким толстяком, упал на одно колено и все целовал мне руки, повторяя: «Пардон, пардон!..» Я простила его.
Что мы – не люди, что ли?..
