Звёзды слепнут под кроватью.
В переполненной глуши
нет резона горевать ей,
тёплой душеньке моей.
Из-под мусорного зева,
из-под мёртвого зерна
вырос колос чернозёма –
переменчивость верна
в измерении каком-то.
Я устал уже считать,
сколько в доме тёмных комнат:
только небо и кровать
успокоят, упокоят,
душу вывернут мою...
Я не знаю, что такое –
я боюсь что засмеют,
потому не вылезаю,
одеялом застелясь.
Я не помню. Я не знаю.
Я не вижу ничего.
Звёзды выросли, погасли,
звёзды вылезли ко мне
и качают словно ясли
мироздание вокруг.
Но сквозь веки, или шторы,
или ветки во дворе
всё сочится свет, который
наши душные кубы
заполняет, заполняет, –
и обратно в вышину,
где критическая масса,
накопившись, станет вдруг
чьим-то завтраком в постели,
мятежом и кутежом
и коснётся в самом деле
ветки, шторы, века, сна,
дна закрытого глазного:
это режут небеса
жёлтым скальпелем и снова
открывают мне глаза.
