Итак, когда я выпью больше нормы,
когда начну валиться на фужеры
и многолунье праздничных тарелок
столпится перед пьяным полувзором,
когда палас взовьётся к потолку
и лица перепуганных друзей
промчатся мимо окнами вагонов,
а то окно, в котором дом напротив,
крутнётся вкруг недвижимой оси -
я выкрикну две-три случайных фразы,
в которых жизнь моя, моя любовь
и ненависть, и боль и смерть. И после,
лицо моё очистив от салата,
меня уложат в комнате соседней,
сказав: "Ну, хватит!" И продолжат праздник.
А поутру, проснувшись раньше всех,
я полчаса пропялюсь в потолок,
готовый рухнуть на меня, и встану
и мимо тел к похмельному столу,
стараясь никого не потревожить,
пройду и, обнаружив там остатки
вчерашней водки, скорчившись, налью
и выпью. И опять вернётся всё
то, что сидит в моей крови и лимфе,
в мозгу, в костях. И прожитые годы
бугристой слизью по стене сползут,
поскольку даже если ты и что-то
там пережил, и сам себе поклялся,
что всё оставил в прошлом - всё равно
ты от всего избавиться не сможешь,
и всё равно оно тебя настигнет
неважно где. И, посмотрев на скатерть,
где вянут разноцветные цветы,
я сделаю движение рукою
и в воздух, загустевший от похмелья,
от табака и сплетен городских,
прочту стихотворенье Мандельштама
про виноград и золотистый мёд.
И где-то в заколоченных подвалах,
в провинциальном чёрном подземелье
вдруг что-то плавно сдвинется, качнётся,
и жизнь, негромко скрипнув, обернётся,
прищурившись от солнечного света,
простит мне дурь и молодость мою.
И, мягко оттолкнувшись от паркета,
я полечу. И выпью. И налью.
