Есть в жизни каждого урода с трагичным выпуклым горбом всегда одна любовь до гроба, что и кончается гробом: где он лежит с презреньем в морде, уткнувшись свечкой в образа... И, как бы, долей квазимодьей грехи нам отпускает за то, что мы себе иные, жнецы любовной простоты... Вот, в шаге от хиротонии надежда теплится, и ты несешь ее в грудинной клети, бежишь неведомой тропой… Но тут дорога прямо к Лете ведет тебя на водопой, где в рябь бензиновых мозаик, покрытых ряскою людской, багор размашисто вонзает Харон, с есенинской тоской и флегмою морского волка, что не такое рассекал… И мысль свербит, что, как-то, толка ты в жизни так и не сыскал…
Вот я, с утра, возьму - и выпью, а после – лягу и умру… Чтоб не кричать мне боле выпью в пространство разную муру - весь изойду на пыль и серу, расти на холмике трава. Жаль – не по мне, а по соседу всплакнет прекрасная вдова (хотя бы, пусть, она и дура) с диор-аддиктным красным ртом… Но цель у нас - лытдыбр дуо, тут дело, знаете, лифтом: отходы холостяцкой спальни, мозгов натруженных помет. Вот, зазвучит маниакальный мой голос, ямбами пахнет – пускай и низменного сорта, про непотребства или баб... Но из какого микрософта растут слова ты знал, когда б!.. Плюс ко всему - известно точно: ты петушок себе надень – как кюхельбеккерно и тошно под небом тает зимний день - увидишь, выйдя из подъезда, и с этой фишкой в голове ты что-то выпьешь в два присеста, или в один – чего-то две… А дальше - жуй себе баранки, как это исполняю я: внутри - печаль, юани – в банке, и йод в твои собачьи ранки не лечит серость бытия.
Эх, житие – что твой Шумахер: летит все круче с каждым днем... Прошу - не сыпьте соль мне на хер, не бередите водоем высоких чувств, а то накатит, качнется под ногами грунт, – и превратится лаунж пати в нерусский беспощадный бунт, где я, разобранный на части, пойду с повинной головой, поскольку нету в мире счастья и вечной жизни половой, лишь свет с небесного экрана, не освещающий пути ни к вдохновению, ни к храму, и к остановке не пройти... И тут бы, кажется, поверь я, что это видится во сне, но сверху - черные деревья, лежу, как будто, на спине: крутнусь направо – прыснет болью, налево – тоже хоть кричи… Уже летят на снедь воронью в халатах белые врачи, и мне - стеклянным взглядом трупа искать на небе тень Творца... А там лишь Хаббл мертвой лупой глядит в созвездие Тельца.
Итог печален - вылил хронос в толчек, и, в целом, был ослом: кататься надо б не с Хароном, а лапать девушку с веслом... Хотя смазливым был, и прыти хватало сызмальства сполна...
Харон приказывает плыть, и гребет на пушкинском корыте туда, где аццкий cотона.
