Небо все утро плескалось и било ей в голову,
днем навалилось бездонно, пузато, плашмя.
Лилю накрыло ромашками, облачным оловом.
Берег кололся в лопатку, взъерошен и смят.
Ветер по телу бродил, не давал шевелиться ей,
гладил, цеплялся за юбку, баюкал, ласкал,
день наполнялся рекой, незнакомыми лицами.
Берег горбатился, льнул к изголовью, вискам.
Лиля жевала травинку, дремала и слушала
шелест степенной надуманной взрослой возни;
люди шатались по лесу бесцельно и плюшево.
Город уполз, задыхаясь, на запад и вниз.
Сзади достали спиртное, расселись на бревнышках;
луком, костром, шашлыками ударило в нос.
Лилю окрикнули, — Лиля очнулась
перышком,
легким, трепещущим, пущенным вдруг под откос.
Нехотя девочка к шумной пристала компании,
плюхнулась к маме в коленки, молчала. Лицо
мамы краснело, на лбу проступала испарина.
Было тоскливо, но сносно, в конце концов.
2
Лиля качалась на стуле с расшатанной ножкой,
грызла облезший, знакомый руке карандаш.
Март растекался по коже, плескался в окошко,
с крыши срывался капелью, кусочками льда.
Легкие, сердце забились весной до предела.
Стол окопался в тетрадях, кружочках мимоз.
Солнце манило, мешало заняться ей делом,
март пропитал ее всю, оккупировал мозг.
Папа, нагрянувший в комнату, сразу все понял.
Долго втолковывал что-то, ругался, ворчал.
Лиля моргала, ждала... отрешенно, спокойно
и не желала, хоть тресни, его замечать.
Ей надлежало взрослеть и оканчивать школу.
ВУЗ Лиля выбрала спешно, шутя, наобум.
Папа кричал, объяснялся до хрипа, до колик...
Мол, вот увидит, что лень ей угробит судьбу.
3
В доме противно шушукались и громыхали,
рушили бережный сон, безалаберно злили.
Утро пригрелось у ног, растянувшись нахально;
утро тепло привалилось к разбуженной Лиле.
Взорванный солнцем, тянулся макет горизонта,
прян и надуман командой дизайнеров неба,
плыл, волновался, мерещился сказочной зоной,
влепленной в гущу бедлама, толпы, ширпотреба.
Лиля смущенно тащила к ушам одеяло,
мерзла, ворчала, цеплялась за шлейф сновидений;
сны уползали, пружинили призрачно, вяло
и растекались по телу в припадке безделья.
Лилю растерянно чмокнули в нос и пропали.
Хлопнули шатко под окнами двери машины —
ехали к тете. Дремота сползла как попало,
снова нахлынула, выжала и оглушила.
4
Вечер сожрал ее, жадно сопя, с потрохами.
Пьяно курила, галдела. Потом целовалась.
Пашкины пальцы шершаво, степенно, нахально
гладили спину и шею, у плеч танцевали.
Музыка в тесной квартире гремела о стены.
Было неряшливо взросло, хмельно, многолюдно...
так, что дешевая водка казалась глинтвейном,
так что прокуренность комнат казалась уютной.
Лиля подумала — мама, вернувшись, учует;
глупо, бессильно втемяшит с утра подзатыльник —
дрогнула, сморщилась — тоже ей страшное чудо!
И отхлебнула из горла соседской бутылки.
5
Скоро друзья расползлись по районным домам.
Тяжесть скрутила ее, надоедливо, гнусно.
Мусор. Бутылки. Вчерашний лоснящийся май
ей показался придавленным, даже обрюзгшим.
В горле сушило, в башке — бесконечный аврал.
Лиля заснула в несвежей, холодной кровати.
Сон был пуглив, виновато скучал, замирал,
сон волновался над ней неуклюже и ватно.
Вечером Лиля ждала. Бесконечно ждала:
нехотя, робко, бесхитростно и обреченно, —
флер сигарет бессистемно, на собственный лад,
лег на обоях, строптиво и вцепчиво-четко.
Рано стемнело. Глазела безвольно в окно,
мыла невзрачный набор искалеченных рюмок.
После металась, глядела дурное кино
и хохотала натянуто, мимо, угрюмо.
Ночь навалилась тревожно, с различных сторон...
Лиля смотрела на скомканность улиц с балкона.
«Предки» не ехали.
Шелест рябиновых крон
плыл во дворах озадаченно и беспокойно.
В полночь догадки нависли навязчиво над
всей ее сущностью рваным, больным ожиданьем.
Лиля ворочалась, долго лежала без сна.
Били секунды.
По нервам.
Безвольно.
Бездарно.
6
Рано. Пустынность квартиры восходом расцвечена.
Встала неловко, возилась, бродила по кухне.
Что-то неладное плавало в воздухе с вечера,
что-то помимо усталости, жалости, скуки.
Скоро опомнилась. В куртке нащупала сотовый.
— Мама?
Не взяли. Мандраж. Недоверие. Ступор.
— Пап?..
и звонила опять... и опять — раз пятьсотый и...
Голос опять отвечал:
— Абонент недоступен.
Руки дотошно потели. Цепляло противное,
щуплое чувство надежды, что порванной нити.
Стрелки часов тарабанили шагом ретивым, а
Лиля не знала, что делать, кому позвонить ей.
Тете! Конечно. Та низким щебечущим говором, —
дескать, отец вместе с мамой сто лет, как уехал...
Фраза ударила Лилю бессмысленным горем и
громко о трубку разбилась застенчивым эхом.
7
Ей было стыдно за робость, натянутость слов,
страх за себя, за корявые мысли о будущем.
Тетя Наташа звонила.
А небо плылО... там, за окном... бесконечно, светло, незабучно.
Тетя Наташа звонила... ругалась, ждала.
Лиля сидела на стуле, тихонько, недвижимо.
Ей захотелось нырнуть в это небо и... вплавь!
Ибо все прочее стало померкшим и выжженным.
В кругленькой вазе — засохший кленовый букет.
Листья стояли кудрявые, хрупкие, прошлые;
Лиля зажала их ткань во вспотевшей руке
и уронила на пол бесполезными крошками.
8
Солнце и ветер, ласкавшие мокрую землю,
били в лицо ее, ластились с разных сторон.
Мир был насыщен и сочен, отчаянно зелен,
мир не вязался с гнетущей тоской похорон.
Жарко. Она наблюдала, как роют могилы.
Ни угрызений, ни слез, ни вопросов, ни слов;
если до сИх пор в ней что-то девчачье и было, —
то коротнуло, разверзнулось и замерло.
Тетя Наташа ревела, вцеплялась по-женски
в руку племянницы, густо цедила слова.
Солнце плясало в листве, приникало и жестом
ей говорило:
— Забудем. Все ложь. Наплевать.
Ты не одна. Если что-то ужасное было –
то несуразность, видение, глупость, обман!
Не разбиваются запросто автомобили
и не теряют так пап, а тем более мам.
9
Лиля уперто читала дешевый роман.
В дальнем углу бесновался противный малыш:
мямлил, метался, сводил своим ором с ума
и бесконечно рассматривал из-под полы.
Лилю бесил до мурашек воинственный взгляд,
нехотя, томно она поднимала глаза,
гневно шипела:
— Чё лупишься, мелкая тля?!
Сашенька дулся
и к маме бежал... рассказать.
После тащилась обедать. За стол, как в тюрьму.
Тетя была ее светом, пределом добра...
но дядя Сева (Наташино бремя и муж)
Лилю за что-то картинно и зло презирал.
Все эти месяцы жили... и были родня,
но неизбежно шагали к дурному концу.
Лиля и Сашку затем не умела принять,
что слишком сильно привязан был к горе-отцу.
Лиля однажды вбежала домой со двора,
громко смеялась, мол, едет сейчас же назад.
Дядя позерно простился, был важен и рад,
тетя молчала, ждала, отводила глаза.
10
Сон подминал ее веки, и прыгал, нашкодив,
к новой добыче (такой же усталой кассирше).
Ныли под пальцами колко, стаккато штрих-коды.
Голос, когда-то звеневший, пиликал осипше.
Люди вокруг и не люди — какие-то куклы,
все в них вторично, условно, прозрачно, как эхо, —
Лиля свой мир подоткнула вельветовой скукой,
Лиля, увы, как умела, закрыла прорехи.
Кисла, держалась старательно выбранной роли.
— Барышня, будьте внимательней!
— Старая Пакля,
скройся! — дерзила.
— Вас в детстве что, мало пороли?!
Строила планы:
— вернуться,
— лечь на пол,
— заплакать.
11
Сонный ноябрь швырнул в нее терпкой простудой.
Лиля уволилась. Деньги водились давно уже.
Время сменило развязность своей амплитуды
и потянулось растянуто, бережно, ноюще.
Более года прошло с вездесущего мая,
более года в попытках забыть и раскаяться.
Тот, кто за стертыми днями уперто хромает,
мается больше, чем тот, кто легко отпускает их.
Лиля шаталась по городу, милым местечкам,
ей были новы тона согревающей грусти. И
память, когда-то разбитая злобной картечью
детских придумок, текла теперь старыми устьями.
Шла по аллее, пинала шершавые листья.
— Эй, на тебя, верно, цвета случайно пролили, а!
Глянула через плечо, осторожно, по-лисьи:
— Паша!
— Цветешь... Где носило, пропащая Лилия?!
Думали что-то свое, улыбались, молчали,
грелись в дешевом кафе молоком, разговорами,
взглядами рваными, искрами робкой печали.
Паша был чудный, забытый.
Как славно и вовремя
встреча! Абстрактно, чудно, отдаленно
все, что когда-то сломало вельможное «прежнее»: —
Лиля шептала, —
и мир мой, и нашу влюбленность.
Пар собирался у рта;
поднимался, разреженный.
12
Солнце терзало Москву. В раскаленном июле
город кипел, пожелтевше, разнуздано, пыльно.
В Лиле смешались волнение, жмущая юность.
Небо качнулось над ней и смешливо поплыло.
Взгляд прокатился по спискам и выхватил баллы.
Щеки горели алее растертых крапивой.
Что ж, МГУ! Провиденье, награда, судьба ли?
— Папа, вот видишь!? А я, черт возьми, поступила!
К Паше.
Домой.
По скупой тишине коридоров.
К новому дню, к необъятным, непознанным далям.
К тем, кто не найден, но станет когда-нибудь дорог...
Дома ее снова ждали.
Любили и ждали.
