А гости съезжались к часам девяти.
Сверкающие авто один за другим подъезжали к парадной лестнице, а вышколенные швейцары торопились открыть дверцы, чтобы тут же замереть в почтительном поклоне.
- Добро пожаловать в Биркенау, господа! - Мария Мандель в той же серой форме, но без фуражки, встречала гостей в огромном холле.
- Добро пожаловать в Биркенау!
И гости торопились занять почетные места в зале, листали концертные программки, переговаривались, расправляя складки вечерних нарядов.
- Добро пожаловать в Биркенау! – доктор Клауберг улыбался всем уже с первого ряда.
Но гости все еще не снимали карнавальных масок, не пытались узнать друг друга, не пытались удивиться или рассмеяться чьей- то остроумной шутке.
« Я уже не помню, когда написала то, самое первое письмо тебе.
Может быть, уже в зале суда, когда сидела рядом со всеми, раскрыв на коленях толстый блокнот и покусывая от нетерпения кончик ручки?
Может быть..
Я только помню, что с утра шел дождь. Он встретил нас еще на перроне Западного вокзала и проводил до здания суда. У нас не было зонтов, и мы промокли до нитки.
Весна только начиналась. Кажется, был конец марта, но снег сползал медленно, точно нехотя, хотя по черным мокрым проталинам уже прыгали веселые скворцы.
Я писала тебе об этой весне и о скворцах, о книге, которая могла бы понравиться тебе сейчас. Я писала тебе о приближающейся Пасхе и о своих утренних прогулках по еще замершему пляжу. О птицах, которые прыгали по холодному песку и подбирали то, что за ночь выбрасывало море.
Мне казалось, что тебе было бы интересно это знать. Знать и видеть вместе со мной, как тогда, когда ты последний раз ехала в поезде из Дижона».
На подсудимой был серый костюм. Она сидела к нам спиной, и мы видели только ее затылок и вздрагивающие плечи. Она не была похожа на обвиняемую, а, скорее, просто на старую женщину, которой случайно вручили пропуск на закрытое заседание, и она пришла сюда по ошибке.
Прокуроры сидели перед огромными окнами , трое судей и шестеро присяжных - на небольшом пьедестале в центре зала, а справа на скамьях - адвокаты и подсудимые.
- Это был блок №10 - у подсудимой был хриплый простуженный голос. - Такое изолированное от других блоков строение с занавешенными окнами. Больница. Доктор Менгеле приводил сюда больных с « еврейского транспорта». Он сам отбирал их в «карантине», где лежали и больные, и умирающие, и еще здоровые люди.
« Наверное, он увидел тебя впервые именно там.
- Номер 916,- он даже не всматривался тебе в лицо. - За мной..
Кто- то потянулся к нему грязными руками, но он даже не оглянулся.
А ты шла за ним, шла, наступая на чьи- то руки и ноги, уже не извиняясь, потому что просто невозможно было перешагнуть.
Номер 916-ый.
У тебя больше не было имени, как и у тех женщин, которых ты увидела сразу.
Они стояли у входа в блок №10, голые, с обритыми наголо головами, окруженные солдатами и собаками...»
- Доктор Менгеле даже получил ученое звание в то время,- подсудимая не садилась. – Он проводил опыты с разрешения самого Гиммлера.
- Опыты над живыми людьми? -судья перевернул еще одну страницу пухлого « Дела».
- Он проводил опыты по стерилизации с помощью рентгеновских лучей. После облучения у всех женщин удалялись деторождающие органы для анатомического изучения.
После операций всех « выздоравливающих» отправляли на селекцию.
Доктор занимался также и генетическими экспериментами, которые проводил на близнецах. Это все было во имя создания чистой арийской расы. Он испытывал на людях воздействие отравляющих веществ, сжигал им кожу, выкачивал кровь... Гиммлер писал ему письма, в которых часто спрашивал о результатах экспериментов.
« - Когда- то я слышала « Цыганские напевы» по радио – начальница лагеря почти не смотрела на тебя. – Сыграй мне! Я хочу сравнить!
И протянула тебе скрипку.
Она была слишком маленькой та скрипка, слишком маленькой для тебя. Наверное, когда- то она принадлежала какой- то еврейской девочке, которая попала сюда, или ее просто отобрали при обыске, как и множество других вещей, сброшенных в одну кучу посередине двора.
- Ну же! Не хочешь играть?!
Пожалуй, та девочка разучивала на этой скрипке свои первые гаммы. Стояла у открытого окна, чтобы видеть играющих детей во дворе, цветущую сирень ранней весной, а ветер шелестел нотами на столе.
- Если ты сыграешь хорошо, я переведу тебя в « музыкальный» блок. Ты слышала о таком? Я сделаю тебя « капо» и дирижером оркестра. Ты ведь знаешь, что здесь есть свой оркестр? Хочешь? Вы будете играть для меня и для врачей.. Играй же!
И ты несмело подняла смычок, прижав скрипку к щеке...»
- Вы были помощницей Марии Мандель, начальницы лагеря , а также медсестрой у доктора Менгеле?
- Да - голос подсудимой становился все тише.
- И вместе с ними отправляли на селекцию безвинных женщин?
- Мы выполняли приказ.
- Приказ убивать? – кто- то из зала почти выкрикнул это , привстав с кресла.
- Поступали новые партии заключенных, нам надо было освобождать места.
Подсудимая впервые повернулась к нам.
Казалось, она смотрела на нас, прощупывала цепким взглядом каждого, но глаза были пустыми, бесцветными, как картина, на которую пролили чернила, и пятно расплывается по полотну, съедая краску.
« И зачем- то каждую ночь тебе снилась Варшава.
Не та, холодная и полуразрушенная после бомбежки, а еще довоенная, весенняя, когда на площадях цвела акация, а под ногами мягко шелестел гравий ухоженных парковых дорожек.
Ты подолгу стояла у памятника Мицкевичу или сидела на берегу Вислы, или же поднималась на монастырскую гору, чтобы разглядеть зеленеющий город и вдохнуть все новые запахи весеннего дня. Или все также пряталась в развалинах крепости , сидела на корточках, глядя, как совсем юный Васек бегает где- то внизу и не видит тебя.
А потом ехала на ярмарку в Казимеж, чтобы накупить самых больших пряников у пана Збышека.
Варшава...
Ты просыпалась от утренней стужи, натягивала на плечи тоненькое одеяло- единственная привилегия « музыкального» блока- и плакала. Глухо, чтобы не разбудить остальных. Закрывая рот ладонью, кусая костяшки пальцев, чтобы не закричать, не завыть в голос, тяжело, по- бабьи, причитая..»
- В лагере находились не только евреи- подсудимая опять повернулась к судье. - Потом стали привозить и советских военнопленных. Их было немного. Всего несколько человек.
Доктор Менгеле пригласил к нам своего коллегу доктора Рашера из лагеря Дахау. Рашер считал, что эти исследования повышают творческую активность и энергию.
- Что это были за исследования?
- Это были опыты по охлаждению под названием « действие охлаждения на теплокровных» .
Их чаще всего проводили на военнопленных. Бросали в прорубь, держали там по три или четыре часа, пока они не замерзали. Или же выводили раздетых на мороз и часами обливали водой, а потом оставляли на ночь.
« .. Из проруби на тебя смотрели глаза.
И уже не возможно было сказать, чьи это глаза. И глаза ли это. Это были черные пятна на белом. Провалы, дыры.. Большие безжизненные скважины.
- Играйте! – Мария Мандель толкнула тебя. - Играйте же!
И ты взмахнула рукой..., и застывший оркестр, дрогнув, зазвенел, заплакал, хрипя, со стонами, будто растворяясь в черной воде мертвой проруби.
- Не- на- ви- жу!- выдохнула, обернувшись, прямо в улыбающееся лицо начальницы. – Не- на- ви- жу!
А когда она ударила тебя по побелевшим губам,ты так и осталась стоять, не утирая кровь, пока солдаты не засуетились у проруби, выталкивая палками окоченевшие тела. »
- Когда в лагере появился доктор Клауберг, стали разрабатывать новую методику по стерилизации, которую начал доктор Менгеле. Доктор Клауберг изобрел свой метод - впрыскивание в матку химического препарата.
Женщин привязывали к операционному столу и наблюдали, как они умирают. Это длилось часами, женщины страшно кричали. И тогда доктор Менгеле, большой любитель музыки, приводил к окнам больницы лагерный оркестр и заставлял их играть, чтобы заглушить крики. Начальница лагеря Мандель приказала сшить всем оркестранткам темно- синие юбки , пиджаки в серо- голубую полоску и белые блузки. Иногда оркестр играл перед гостями, которые приезжали в лагерь. Даже перед Гиммлером.
«... Между жизнью и смертью.
Они всегда были рядом, как сестры- близнецы или как неразлучные подруги. Всегда рядом, плечом к плечу.
Вы встречали их на перроне торжественным маршем и провожали под « Грезы» Шумана.
Женщины сбивались в кучу, но их разгоняли и строили в шеренги солдаты с собаками.
И на перроне были только лай, крики и музыка...
Музыка смерти.
Инфернальный мир и мир еще живых душ, которые занимались музыкой и репетировали новые программы.
- Мы играем музыку смерти - шепчет маленькая Фани- гречанка. – Нас проклянут... Когда мы будем стоять вместе с ними, никто не отпустит нам грехов. Бог нас оставил, Альма. Понимаешь?..
А ты только погладила свою скрипку по грифу...»
-
Одну участницу оркестра заставляли петь по десять раз подряд арию из оперы Пуччини- подсудимая оглянулась на нас.
Мне кажется, она даже заметила меня, но не узнала, опять повернувшись к присяжным.
- Оркестр всегда выступал в воскресенье. Чаще всего в огромном пакгаузе, который предназначался для бань . В первом ряду всегда сидели чины СС, за ними разрешалось сидеть « капо», « блоковым» и другому вспомогательному персоналу. Позади всех разрешалось стоять обычным заключенным, тем, кто еще мог стоять и слушать музыку. Это был настоящий оркестр. Делегации Красного креста, приезжающие в лагерь, поражались мастерству этих женщин.
- Поэтому в 44-ом их всех расстреляли?
- Да, все оркестрантки были расстреляны. Русские были близко, лагерь надо было срочно ликвидировать.
Она опять повернулась к нам, и наши взгляды встретились.
Ее бесцветные глаза лишь на мгновение задержались на моем лице, она опустила голову, отворачиваясь и глухо кашляя в кулак.
« Пожалуй, я одна запомнила тебя такой.
Такой, которой не запомнил никто.
- А знаешь - шептала ты, силясь потянуть край одеяла, чтобы подняться. – У нас есть старое поверье, мне бабушка говорила.
Я склонилась над тобой, чтобы смахнуть с вспотевшего лба прилипшие пряди волос.
- Ничего не говори, Альма. Молчи.
- Бабушка говорила, что судьба человека написана с обратной стороны лба. Внутри, понимаешь? Поэтому никто не может ее прочитать.
- Не надо, Альма!
- Я знаю, что у меня написано....
- У тебя жар, Альма- я поднесла к ее губам кружку с водой. – Выпей! Тебе станет легче.
- Мы навсегда останемся здесь, знаешь? И наши души будут играть здесь вечно... Всегда. Даже когда кончится война. Души смогут летать по всему свету, но всегда будут возвращаться только сюда...Я знаю, что у нас написано я той стороны лба.. Там написано « Биркенау», понимаешь?. ..»
Мы не слышали приговора.
Он был оглашен лишь в конце лета, когда нас уже не было. Мы уехали, так и не дождавшись решения.
Мы не услышали приговора, как и многих других вопросов и ответов за время этого процесса.
Мы ничего не просили и ничего не требовали, мы даже не выступали и ничего не спрашивали.
Мы просто вернулись в Биркенау, чтобы успеть к концерту.
Ведь гости съезжались к часам девяти...
