Поэтическое восприятие жизни, всего окружающего нас — величайший дар, доставшийся нам от поры детства. Если человек не растеряет этот дар на протяжении долгих трезвых лет, то он поэт или писатель
Недавно кто-то из виртуальных знакомых упрекнул меня в частом сочинительстве от первого лица. Даже не упрекнул – отметил, с намеком на эгоцентризм и слабую фантазию. Я не стал возражать, но умолчал о главной причине. Думаю, что главная причина – лень. Допустим, вот этот рассказ можно было бы начать так: «Васе Иванову давно безразлично, как он одевается...» Но ведь надо придумывать герою имя-фамилию, печатать лишние буквы, а мне неохота. Куда проще сказать «я». Тем более, это вовсе не обязательно тот самый я, который в данный момент стучит по клаве.
Итак, с некоторых пор мне стало почти безразлично, во что я одет. Началось это в эмиграции. Оказавшись на улицах Веллингтона, я испытал шок. Люди выглядели так, будто... Будто вот человек проснулся – а у его кровати свалка разнообразной одежды. И оттуда спросонья вытягивается и напяливается первое, что достанет рука. У многих девиц пальтишки и жакеты были надеты прямо на кружевные ночные сорочки. Ниже – сапоги на массивной платформе. Сперва я подумал, что это шлюхи. Потом решил, что наблюдаю какой-то дикий выкрик моды. И только впоследствии понял – этому народу элементарно до фонаря, чего носить. Главное – чтобы дешево и более-менее подходило по размеру.
Какое-то время я работал в частной школе. Познакомился с богатой семьей. Отец – важная шишка в Exxon Mobil. Однажды субботним утром встречаю его в супермаркете – в раздолбанных кроссовках и мятых трусах. Это были не шорты, а именно трусы. Hе удивлюсь, если он в них спал. Затем я работал в университете. Hачальница, дама преклонных лет, частенько являлась в офис в розовых бриджах. А ее зам, тоже дама не первой юности, – в застиранном спортивном костюме. Я не шучу – олимпийка и треники с пузырями на коленях. Помню, еще одна сотрудница хвасталась дубленкой реквизитного вида, отороченной подозрительным мехом. «Это мексиканский тушкан или шанхайские барсы?» – хотел спросить я. Но вовремя понял, что не скажу этого по-английски. Коллеги между тем восхищались:
– Какая прелесть – и всего за шестнадцать долларов!
– На гараж-сейле повезло. А в оригинале такая – двести.
По количеству секонд-хэндов на единицу площади Веллингтон уверенно лидирует среди знакомых мне городов мира. Многооборотное использование одежды и другого скарбa поражает новых иммигрантов. Надоевшие или изношеные вещи здесь не выбрасывают. Их сдают в комиссионку, где их кто-нибудь обязательно покупает. Попользовзвшись, новые хозяева опять-таки несут барахло в секонд-хэнд или Армию Спасения. И так до полного истлевания. Не то чтобы жадный народ... Исторически, наверноe, так сложилось – многое везли с большой земли, а она ох как далеко. Может быть, что-то изменилось с появлением сетевых аукционов. Не знаю. Короче говоря, моя любовь к модным нарядам не вынесла испытания этой страной. Через пару лет я стал одеваться как все – то есть как попало. Ощутил от этого даже некоторую легкость, будто порвал с кем-то запутанную, утомительную связь. И хотя мы давно покинули Средиземию, равнодушие к одежде накрепко засело во мне. Сейчас моим гардеробом занимается жена. В примерочную я захожу только под угрозой скандала.
Довлатов говорил, что люди рождаются, страдают и умирают неизменными, как формула воды H2O. В «Наших» он приписывает эту мысль Шопенгауэру, но тут же опровергает ее чередой занятных метаморфоз, произошедших с его близкими. Метаморфоз не поверхностных, а личностных, глубинных. Тем не менее, в его тоне слышится вопрос... Где же правильный ответ?
Вспоминаю, как в седьмом классе я объявил родителям ультиматум. Oтказался ходить в школу в убогих магазинных костюмах – только в пошитых на заказ. Каждый год, скрипя зубами, родители отстегивали деньги на ателье. Внешность у меня обычная, в спорте не преуспел, драться боялся. Надо было хоть чем-то выделяться. С джинсами оказалось труднее. Цена фирменных Levi's равнялась месячной зарплате отца. А мне, разумеется, хотелось именно Levi's. Воровать – так миллион, спать – так с королевой, правильно? Как это говорили... Ты пришла ко мне на хаус в новых джинсах Levi Strauss. Закадрить Анжелу Дэвис нам помогут... Кстати, недавно узнал, что она лесбиянка. Но – не будем отвлекаться. Несовпадение желания и возможности больно щелкнуло меня по носу. Я стал рассеянным и грустным. Вид чужой обтянутой денимом задницы с вожделенным лейблом мог испортить настроение на целый день. В итоге, пришлось снизить запросы.
Мои первые джинсы имели странное название: We Americans. Их продал мне задешево троюродный брат Сережа. Джинсы были, мягко говоря, не новые. Зато почти моего размера.
– Ничего, – ободрил меня Сережа, – скоро найдем что-нибудь получше.
Встречаемся через полгода.
– Заезжай, есть для тебя штаны.
Заезжаю. Он протягивает мне свои джинсы Rok.
– Вот примерь. Считай с нуля – четыре месяца всего таскал. Мне вон другие привезли.
На белом кожаном диване лежали новенькие Levi Strauss...
– Сколько? – спросил я.
– Семьдесят.
Надо было плюнуть ему в глаз и уйти. А я... Да – заплатил и взял его обноску. Mало того, угостился его сигаретой.
Следующие джинсы – Lee я купил на барахолке, недалеко от универмага. Мерил их в общественном туалете, а продавец караулил у дверей. Джинсы оказались велики размера на три. Никаких проблем – к тому времени я свободно овладел швейной машинкой. Мог сделать двойной фирменный шов, не говоря уже об ерундовой подгонке. Затем были Super Rifle, Dakota и что-то еще. Но те джинсы, о которых я мечтал, будто злонамеренно ускользали от меня. Наступил момент, когда я смог позволить себе Levi's и даже ездил на рынок. Однако прилавки были завалены сомнительной варенкой. А мне хотелось классику. Винтаж. Оригинал.
После рынка я окончательно махнул рукой на это дело. Мечта уже состарилась. Она слабела и теряла вес. Я знал – еще год-другой, и мне станет все равно. И тут я оказал какую-то услугу школьному приятелю Ване, фарцовщику со стажем.
– Проси, что хочешь. – сказал пьяненький Ваня. – Любую шмотку. Но в разумных пределах.
– Levi's. – не задумываясь ответил я. – Пятьсот первый. Только никаких варенок – темно-синий жесткий котон, тридцать два на тридцать. И чтобы made in где положено.
– Обижаешь. – усмехнулся Ваня.
И через неделю привез мне новые джинсы Levi Strauss. В точности как тe – у брата на диване. Я влез в них (словно там родился!) и почти не снимал четыре года. Впоследствии жена выбросила их тайком. У меня не поднималась рука.
Думается, у всякой мечты есть свой жизненный цикл. Она возникает, развивается, крепнет, иногда превращается в зависть. Если исполняется – умирает скоропостижно, с улыбкой на губах. Если нет – то от старости, с унылой гримасой на морщинистом лице. До конца с человеком остаются лишь две примитивные долгожительницы – грезы о больших деньгах и покое. Вероятно, я удачливый человек – почти все мои мечты сбылись, притом не успев одряхлеть. История с джинсами – редкое исключение. Похоронил я всего трех старушек. Две из них тревожат меня до сих пор. Не то чтобы тревожат, а... смущают что-ли. Хочу рассказать обо всех. Назовем их – журнал «Юность», кожаное пальто и хоккейные коньки.
* * *
Первый стих я сочинил в двадцать лет. Я удивился этому, поскольку стихов не любил, да и теперь не люблю. Есть в них что-то противоестественное. Или наоборот, что-то слишком естественное – природное, дикое... Как тявкание собак на луну – им и самим вроде не хочется, и знают, что глупо, а куда денешься? Я тогда учился в педагогическом институте. Учился скверно, часто прогуливал, много пил, общался с иностранцами. Естественно, меня прессовали с обеих сторон: и дома, и в институте. Однажды я шел по улице в растрепанных чувствах, бормотал под нос какие-то слова... И вдруг – понял, что сочинил стих. Стих был на тему «дайте, гады, мне свободу, как вы все достали, блин». Неожиданно процесс меня увлек. За несколько дней я сочинил еще с десяток стихов – о природе, погоде, кошках, а может быть, собаках, не помню. Озвучил их на какой-то пьянке, имел успех у девушек – вот она, главная цель стихов! Я записался в местное лит. объединение, проник в богемную тусовку. Завел роман со студенткой филфака... Именно тогда мне в голову втемяшилась идея напечататься в журнале «Юность».
Почему именно «Юность»? Только этот журнал давал фото автора над публикацией. Кроме того, внимательно изучив годовую подшивку «Юности», я убедился, что мои тексты ничуть не хуже. К тому времени у меня накопилось две общих тетради стихов и папка рассказов. Сочинялось все это легко и быстро, не то что теперь. Дальше можно не читать – и так ясно. Несколько лет я слал рукописи в «Юность» и аккуратно получал их назад, со стандартным отказом. Объяснения причин напоминали издевательство. Одновременно я посылал рукописи в другие журналы. В двух из них мне удалось напечататься. Затем меня пригласили выступить на радио. Молодежная газета опубликовала два моих рассказа. Но «Юность» держалась как скала. В глубине души я понимал, что это дохлый номер. Что они просто игнорируют авторов с улицы. Тем не менее, я сделал последнюю и решительную глупость. Взял наиболее удачные тексты и поехал в редакцию лично.
Два раза я встречался с Юрием Ряшенцевым и раз с Андреем Самарцевым – тогдашними консультантами журналa. Высиживал долгую очередь среди таких же как я идеалистов с портфелями. Ряшенцев (тот самый, который «пора-пора-порадуемся...») критиковал меня за отсутствие авторской позиции и подражание Бродскому. Я вышел от него почти счастливый. Еще бы – подражание Бродскому! Теперь я понимаю, что интеллигентный Ряшенцев говорил это каждому забракованому автору. Что говорил Самарцев не помню, видимо, ничего хорошего. Так как именно после разговора с ним желание напечататься в «Юности» оставило меня навсегда. Позвони сейчас главный редактор с мольбой о публикации – ей-богу откажусь. Да и фото мне ни к чему. Какое может быть фото, если я по утрам зеркала стесняюсь?
* * *
История про пальто и того банальнее. Захотелось мне однажды кожаное пальто – нет, не после фильма про место встречи. Как-то зимой начальник попросил выгулять по Mоскве двух иностранцев. Кажется, это были голландцы – муж и жена. Оба упакованы в элегантные пальто из мягкой кожи. У нее – кремовое, у него – черное, с меховым воротником. Я, нищий аспирант в старом пуховике, выглядел рядом с этой парой довольно убого. Любому встречному было ясно, кто иностранцы, и кто при них халдей. Одним словом, так захотелось кожаное пальто – хоть вешайся. И было от чего. Мои доходы позволяли купить в лучшем случае рукав. Даже о куртке смешно было мечтать. Тем не менее, вскоре я стал обладателем превосходной кожаной куртки. Произошло это так.
В 1993 году меня отправили на учебу в Мюнхен. Не за какие-то особые заслуги – просто повезло. Оказался в правильный момент рядом с нужным человеком. В Мюнхен я влюбился с первого дня и на всю жизнь. Такого уютного, стильного, изысканного города я не видел ни до, ни после. Мюнхен напомнил мне любовно отреставрированный старинный автомобиль... На рассвете улицы мылись шампунем. Городские автобусы могли заменить часы. В вокзальных сортирах пахло земляникой и играла музыка Вивальди. Шикарные витрины манили... но денег опять-таки не было. Две трети моей стипендии уходили на квартплату. Общежитие дали не сразу – пришлось снимать комнату. Комната, правда, была хорошая. Рядом с университетом, большое окно, новая мебель. Хозяйка тоже оказалась ничего... по местным стандартам. В московском метро никто бы головы не повернул. Хозяйку звали Барбара. Работала она в университетской библиотеке. На работу ездила на велосипеде, даже зимой.
Меня разместили на втором этаже, напротив хозяйской спальни. Здесь же – ее ванная и туалет, которыми мне пользоваться не разрешалось. Мой санузел находился этажом ниже. Это значит, если ночью приспичило – идти через холодный, темный коридор и вниз по крутой лестнице. Удобства со мной делили сыновья Барбары. Старший – негритенок, от первого брака. Младший – белый, но такой же лоботряс. Его отец, Кристоф, читал у нас на курсе психологию эмоций. Барбара сказала, что развелась с ним, так как он пьяница и в нетрезвом виде опасен. В дальнейшем это подтвердилось.
Лекции Кристофа мне понравились. Я записался к нему на практику. В перерывах мы выходили на улицу. Пили кофе, курили, разговаривали на научные и всякие другие темы. Раза два сходили по пиву. Затем Кристоф пригласил меня в гости. У него в клозете я обнаружил большое цветное фото экс-супруги. Топлесс. Видимо, он до сих пор любил ее. Мы выпили. Потом еще. На закуску хозяин выставил блюдо маринованных огурчиков и тазик попкорна. Под эту невразумительную еду принесенная мной «Столичная» унеслась быстрее лани. Кристоф достал из холодильника «Горбачева» 0.75. Эге... – подумал я, – надо бы заказать такси. Мы выпили еще...
Неожиданно мой собеседник вырулил на тему Барбары. В смысле, каких мужиков я у нее встречал. Тут я едва ли мог ему помочь. При мне к Барбаре заходил только один человек – крепкий, седой дядька, похожий на сатирика Войновича.
– Ну и что они делали? – прищурился Кристоф.
– Чай пили, с кексом.
– А потом?
– А потом я ушел наверх.
– Ну? А дальше?
Я почувствовал себя на допросе в гестапо.
– Да откуда я знаю? Ушел он... Барбара еще смеялась, говорит, богатый человек, миллионер, а кекс недоеденный унес.
– Во тварь. – сказал Кристоф.
– Кто?
– Оба.
Он помолчал.
– А ты это... сам с ней... не пробовал?
– Нет.
– Что, не нравится?
Меня начал серьезно тяготить этот разговор. Сцена прямо как в анекдоте. Сейчас он заорет: «брезгуешь, гад?!» Что бы ему ответить?..
– Не в этом, – говорю, – дело. У меня girl-friend в Москве.
– Ну и зря. Ты не знаешь, что потерял! Какая она в постели... м-мм... Сейчас мы еще выпьем и поедем к ней. Вместе.
– А я тут при чем?
– Она меня одного не пустит. А с тобой пустит.
– С какой стати? Я там давно не живу.
– Она при тебе не посмеет...
– Нет уж, Кристоф, – я встал, – разбирайся со своей бывшей сам. А я поехал домой.
– А на посошок?
– Ну, давай.
Дальнейшие события помню неотчетливо. На какое-то время меня сморило. Когда я пришел в себя, Кристоф метался по комнате и орал что-то в телефонную трубку. Я догадался, что он звонит Барбаре, но кроме слова «полиция» мало что разобрал. Разговор, по-крайней мере с нашей стороны, велся преимущественно матом. Я не знаток немецкого мата, но думаю, что по разнообразию и экспрессии он не уступает отечественному. Английский рядом с ними обоими это детский лепет. Вдруг хозяин с криком «Шлюха!» метнул телефон в стену. Если бы он взял чуть левее, вы бы сейчас не читали этих строк. В дверях я столкнулся с двумя полицейскими. Их вызвала не Барбара, а соседи.
Я съехал от Барбары в конце ноября. Жаль, что это совпало с болезнью ее кота. Кот был не кастрированный – шлялся, где вздумается, уходил и приходил, когда хотела его левая задняя. Иногда – через мою комнату. Тогда он просил меня открыть форточку, и мы немного общались. Это было единственное существо во всем городе, с которым меня не напрягал языковой барьер. Однажды кот вернулся в плачевном состоянии: исцарапанный, в крови, ухо разорвано. Барбара взяла отгул и повезла его к ветеринару. Кота подлечили, зашили ухо и выписали счет – 230 марок. Хозяйке было очень жалко денег. Но и кота тоже жалко. Несколько дней она стрессовала, вроде бы даже плакала. Именно тогда мне дали место в общежитии. Узнав об этом, Барбара предложила скидку в 50 марок, если я останусь хотя бы ненадолго. То есть, пока она не найдет другого жильца. Я сочувствовал ей, правда. Однако, деньги были мне нужны. Да и место в общаге ушло бы.
Моим соседом по комнате оказался высокий, худой юноша по имени Андреас. Трезвый, мирный. Покуривал травку... В общем – никаких проблем, кроме одной. У соседа был портативный телевизор с утра до вечера настроенный на канал MTV. Через месяц я безошибочно ориентировался в попсе начала 90-х. До сих пор узнаю, когда слышу по радио. Подумав, я решил смириться с этой музыкой. Мне доводилось жить с такими подонками, рядом с которыми Андреас казался ангелом. Да и сам я – не подарок... впрочем, это все не важно. Важно, что у меня – наконец-то! – появились свободные деньги.
С очередной стипендии я поехал в Olympia Einkaufcentrum и приобрел шикарную кожаную куртку. Не очень дорогую, но и не самую дешевую. С пятью молниями и стоячим воротником. В этой куртке я был похож на Элвиса Пресли. Я готов был носить ее даже в помещении. Кожаное пальто оставалось недосягаемым. Тут надо было копить, а я этого не умею. Зато через месяц, я стал обладателем двухкассетника Panasonic и телевизора Sharp. Это был маленький телевизор, но цветной. А главное – первый в моей жизни телевизор, купленный на свои деньги. Сейчас у нас третий. Иногда я думаю, будет ли четвертый? Еще через месяц я купил эластиковый костюм Adidas. И кроссовки Adidas Torsion Response. Следом – несколько маек, трусов и носков Adidas. Можете смеяться, но я засыпал и просыпался в адидасе – назло всем пижонам, которым завидовал десять лет назад.
Летом я вернулся из Германии. Защитился, женился. Мы сняли однокомнатную квартиру на улице Расплетина. Я халтурил в шести местах. Жена ушла с кафедры искусствоведения и устроилась администратором в торгово-закупочную фирму. Все равно, мы едва сводили концы с концами, часто говорили об эмиграции. И вдруг – жена получила щедрый бонус. Вернее... как бы это сказать? Премировала сама себя. Все легально, подробности опустим. Я сразу вспомнил о кожаном пальто – дело шло к зиме. Тут выяснилось, что не я один в нашей семье хочу такое пальто. Мы бросили монетку – выпало жене, что, конечно, справедливо. Мы купили его на ВДНХ. Турецкое, длинное... Матовая кожа. Сидело как родное. Впрочем, жене все идет. Три года она носила его в Москве, и пять – в Веллингтоне. Выбросила только в Сиднее – температура здесь редко опускается ниже плюс пятнадцати. Наиболее холодная территория в округе это мясной отдел супемаркета.
Супермаркет расположен прямо под нашим домом. Это очень удобно. Еще там есть кинотеатр, два ресторана, кафе и бутики. Есть, например, магазин итальянских солнцезащитных очков китайского производства. Недавно узнал цену очков – 380 долларов со скидкой. Я в этом магазине годами никого не видел. В одном бутике торгуют изделиями из кожи. В основном это легкие дамские курточки. Но есть и пальто, в том числе мужские. Проходя мимо, я всегда замедляю шаг. Я думаю о том, что вот сейчас, сию минуту, мог бы купить три кожаных пальто. Или четыре – если окончательно сойти с ума. Или хотя бы одно. Только зачем? Ну куда я в нем пойду?
* * *
Последний, самый глубокий заныр в прошлое. Средне-подростковый возраст. Зима, вечер. Снег звучно хрустит под валенками. Темно и немного страшно. Я иду через парк – на каток. Tам друзья, музыка, огни... Девочки в коротких шубках осторожно скользят на белых снегурках. Или прогуливаются небольшими группами, откуда часто доносится смех. На мальчиков они, конечно, – ноль внимания. А мальчики, с клюшками и без, проносятся мимо, закладывая рискованные виражи. Особый шик – затормозить перед красивой девочкой, так чтобы лед со свистом брызнул из-под коньков. Но можно не рассчитать и врезаться в девочку. И совершить нечто похожее на объятия. Вобщем, романтическая атмосфера.
Отравляла ее единственная деталь – коньки. В продаже были только одни мужские коньки, странного дизайна – по щиколотку. Фекально-коричневого цвета. Их как-то обидно прозвали, не вспомню сейчас. Кататься в них было трудно, ногу не держали совсем. Друзья научили меня, как с этим бороться. Коньки покупались на размер больше. От старых валенок отрезались длинные куски плотного войлока и устанавливались в задникaх коньков. Затем все это крепилось к ноге удлиненной шнуровкой. Выходило самую малость похоже на хоккейные коньки. Особенно, если прикрыть их штанами.
А ведь кое у кого были настоящие хоккейные коньки. Высокие, канадские. Например, у подающих надежды игроков хоккейной секции. Надо ли говорить, как жутко мне хотелось такие коньки? Но секция исключалась. Играл я так себе, и вряд ли стал бы подающим надежды. Кроме того, в секции преобладала местная шпана.
Здесь мне снова придется вспомнить троюродного брата Сережу. Потому что у него были хоккейные коньки. Хотя он не имел никакого отношения к секции. У него вообще было много чего: джинсы, американские сигареты, магнитофон. Даже собака. А еще – папа, крупный партийный босс.
Дядя Гена и мой отец учились в авиационном институте. Тогда это считалось престижным. На первом курсе оба были комсомольскими активистами. Отцу это быстро наскучило. Он углубился в науки, получил красный диплом и отбыл по распределению на завод. Гена оказался дальновиднее. Осознав разницу между авиационным инженером и партийным функционером, он энергично устремился к номенклатурным высотам. У дяди была подходящая наружность: вальяжен, кучеряв, умеренно мордаст. Он отлично смотрелся в президиуме. Cкладно говорил – как на партактивах, так и в застолье, был общителен, весел, беспринципен. Чего ж вам боле?.. Когда мой брат вступил в годы отрочества, дядина семья имелa все положенные блага. Четырехкомнатную квартиру в центре, обкомовскую дачу на Волге, членовоз, катер... Подписку на журнал «Америка». Не говоря уже про импортные шмотки и дефицитную еду.
Я не знаю, для чего брату понадобились хоккейные коньки. Смутно припоминаю, что он и кататься-то едва умел. Может быть, именно для этого – в простых он не смог бы, точно. Kоньки валялись рядом с обувной полкой. Tе самые.
– Отец достал? – спросил я.
– Угум. – равнодушно кивнул Сережа.
Есть у меня такое наблюдение, может, не совсем верное. Оно заключается в том, что бедные родственники непростительно долго соображают, кто есть кто. Богатым на это требуется значительно меньше времени. Вернее, они это знают с детства. В сноба легко превращается даже очень маленький человек. Надо только привыкнуть, что у тебя – всегда – лучшие игрушки во дворе. Был ли Сережа снобом? Что-то мешает мне ответить «да». Я не хочу плохо говорить о брате. Он не был злым или вредным мальчиком. Он был... никаким. Учился на крепкие тройки. Не увлекался ничем кроме фарцовки. Однажды попал на деньги. Снес в «Букинист» несколько дорогих отцовских книг. Потом еще раз. Когда пробелы заметили, Сережа обвинил друзей. Все равно дядя Гена навалял ему по первое число – так говорили. Дядя очень ценил красоту и порядок в книжных шкафах.
На те же тройки брат закончил все тот же авиационный институт. Несколько лет протирал штаны в кабинетах. Чем-то заведовал. Чем-то торговал... Когда дядя Гена приподнялся в бизнесе, Сережа естественным образом влился в отцовскую фирму. Дальше – все. Рассказывать нечего. Жизнь с заранее решенными проблемами – состоялась.
Я поднял один из коньков. Он был тяжел, элегантен и закончен. Мне казалось, что он не против сменить владельца. Я сказал:
– Поговори с отцом, а? Может и мне такие достанет.
– Попробую. – вздохнул брат.
Последующие телефонные диалоги напоминают мое общение с журналом «Юность».
– Привет.
– Здорово.
– Ну что? Поговорил?
– O чем? Ой, извини – забыл. Сегодня поговорю.
– Как дела? Поговорил?
– Не получилось. Он в коммандировке, в Англии. Перезвони через неделю.
– Здорово. Ну как?
– Никак. Все время на работе. Приходит поздно – я сплю уже...
Тогда я не понимал, что дядя Гена, скорее всего, был в запое.
– Да.
– А Сережу можно?
– Нет таких. Не туда попали.
Черт! Последняя двушка съедена зазря. Сколько их проглотили онемевшие от мороза автоматы?..
– Поговорил?
– Поговорил.
– Ну?
– Сказал, будет заниматься. Перезвони попозже.
Однажды трубку взял дядя Гена. Он был в хорошем настроении...
– Ну ты что мне сразу-то не сказал? Это же дело пяти минут. Я завтра как раз подъеду на базу. Какой размер?
– Сорок один.
– Отлично. Позвони дня через три.
– Алло. Тетя Таня, здравствуйте. А дядя Гена дома?
– А, это ты, Макс... Не повезло тебе. На охоту уехал. Вернется не раньше субботы.
– Добрый день. Мне бы Геннадия Валентиновича.
– Кто его спрашивает?
– Это его племянник.
– Он на совещании. А потом сразу улетает в Москву.
– Дядя Гена, здравствуйте! Я насчет коньков.
– Каких коньков?
– Ну... ммм... мы же договаривались...
– А! Извини, Макс, я не забыл. Я спрашивал на базе, но пока... твоего размера нет. Придется подождать.
Тем временем кончилась зима. Каток растаял. Я с облегчением понял, что больше не надо звонить ни Сереже, ни дяде Гене. И не звонил очень-очень долго. Можно сказать – никогда. Дядю Гену я увидел лет через двадцать, на похоронах отца. Он почти не изменился – был таким же вальяжным и некстати жизнерадостным. Особенно на поминках, хотя выпил не слишком много. Я поделился этим наблюдением с матерью. Мама не любила дядю Гену. Она сказала, что дядя явился на похороны уже крепко выпивши. Я сомневался в этом. Позже я узнал, что дяде к тому времени поставили диагноз. Думаю, его поведение было своеобразным плевком в ту бездну, которая готовилась сожрать его вслед за моим отцом.
Через год дядя Гена умирал от рака печени. Когда его в очередной раз навестили друзья, дядя попросил коньяку. Друзья подумали, что он бредит. Алкоголь в его положении означал немедленную смерть. Но дядя сказал: «Я всю жизнь прожил весело... и как хотел. Дайте мне умереть весело. Так, как я хочу». Ему принесли коньяку. Дядя Гена выпил и очень быстро умер. Оставив сыну строительную компанию, ресторан, две квартиры и какие-то земельные угодья.
Зимой 2003 года мы прилетели в Россию навестить близких. Через несколько дней позвонил брат Сережа. Я не ожидал его звонка, говорить нам было не о чем. Но он просил встретиться, обещал какой-то сюрприз. И я согласился. Увидев громадный серебристый Лексус у подъезда, я начал догадываться, зачем брат настаивал на встрече.
Наверное, я огорчил Сережу. Ни его машина, ни его загородная вилла не произвели на меня должного впечатления. Вдобавок, я не притворялся – а это всегда заметно. Все современные машины для меня более-менее одинаковые. Старинные – другое дело. У тех есть лицо, характер. А эти... блестящие металлические ящики на колесах. Ездит – и ладно. Ну какая разница, за сколько секунд она разгоняются до ста километров в час? И сколько там подушек безопасности... Хотя, если вдуматься, – не обратно ли порпорциональны эти величины?
Жена считает, что я равнодушен к автомобилям потому, что не вожу сам. Водитель в нашей семье – она. Соответственно, у нее более продвинутый взгляд на это дело. Однажды нас хамски подрезал Порш (я не знал, что это Порш). За рулем – молодой китаец. Жена проворно высунула пальчик из окна, а потом говорит: «Ты заметил, что на Поршах ездят одни паршивцы?» И чуть помедлив: «А на Мерсах одни мерзавцы».
Сережа превратился в точную копию отца – если бы фото дяди Гены слегка растянуть по горизонтали. Он много шутил и смеялся. Зубы его явно требовали ремонта.
– Ты что ходишь как бармалей? – спросил я брата. – Поставил бы фарфор. Деньги же есть.
– Боюсь. – ответил он не сразу. – Понимаешь, у меня две этих... как его... фобии. Зубные врачи и самолеты. Вот такая хрень... Я по жизни никого не боюсь. Ни ментов, ни бандитов. Ни налоговой. А как подумаю об этом кресле – дрожит все внутри. Самому противно. Я уж и к психологам ходил, и к гипнотизеру...
– А под наркозом?
– Да говорю же тебе – в кабинет в этот зайти не могу! Ноги подгибаются.
– А с самолетами что?
– Та же история.
– То есть, ни в Америку, ни в Европу?..
– В Европу можно поездом. Но мне это как-то... без надобности. Нас и здесь хорошо кормят.
Между тем, скопления высоток за окном быстро редели, оголяя пейзаж. Мы вынеслись за город, в чуть облагороженную снегом тоску средней полосы.
– Сергей, а куда мы едем? – спросила моя жена.
– А-а! Это сюрприз! Ну ладно, скажу. Я ведь недавно дом закончил. Вы – первые гости.
Меня умиляет, когда знакомые полу-новые русские говорят, изнемогая от самоуважения: «А я тут, знаешь, дом построил в подмосковье...» Да ты два кирпича в руках не удержишь. Построил он...
– Eрунда осталась. – продолжал Сережа. – Бассейн и сауна пока не готовы. Воду еще не пустили. Но камин работает. Через полчаса увидите.
Приехали. Видим: торчит в заснеженном поле строение – убедительное как мавзолей. Поодаль еще несколько таких же. Трехметровый забор. Из загона нас громко поприветствовали две овчарки. «На ночь выпускаем, – объяснил Сережа. – Но не сами, конечно. Специальный человек приходит...» Я поискал глазами колючую проволоку, но заметил только камеры слежения. Брат устроил нам обстоятельную экскурсию по пустому дому. Рассказывал, что у него где будет, и как он здесь все классно оборудует. Наконец его жена позвала обедать. Мы помянули моего отца и дядю Гену. Затем, уже у камина, пили за дедушек и бабушек, и еще за какую-то родню. Перед сном мы с братом долго обнимались, значит, родственников вспомнили немало. Утром он довез нас до тещиного дома. В дороге Сережа был немногословен и хмур. Видимо, обиделся за свой дом и машину. Я тоже молчал и все думал, как бы объяснить ему что я... изменился. И рад этому. Что его джинсы и коньки – тогда – значили для меня стократно больше, чем вся его движимость и недвижимость сейчас...
Мы попрощались и брат уехал. Через дорогу я увидел спортивный магазин.
– Давай зайдем. – сказал я жене.
– Зачем?
– Хочу кое-что посмотреть.
Я безошибочно выявил нужный отдел. На дисплее стояли пять или шесть пар хоккейных коньков. Разных цветов и моделей. Казалось, они смеялись надо мной. Я смотрел на них около минуты. Совершил неудачную попытку заговорить. Жена все поняла. Она взяла меня под руку и мы пошли домой.
Несколько строк вместо эпилога. В получасе езды от нас находится городок Кантербери. Там есть крытый стадион с искусственным льдом. Каток. И наверняка дают напрокат хоккейные коньки. Я собираюсь туда пятый год, но все не решаюсь отчего-то. Нет, не отчего-то. Я боюсь, что разучился кататься – вот отчего. Ладно, допишу этот рассказ и поеду. Сразу... Как только совсем заживет колено.
блинский компот. прочла только последние три абзаца. пока что. до начала завтра дойду. ибо в ленту совсем поздно зашла. у меня тоже какая-то фигня обозначилась внезапно, прям позавчера, на фотографиях неких внутренностей. вот и думаю. мошт уже туда пора. а потом вспоминаю, кто же хоть заплачет... блин, гнусная картинка вырисовывается...
я решила- веселицца и танцувать прям до последнего...вот пока не упаду.
Здравствуйте, Макс. Я слышал, что это произошло в Архангельске. Да, это было самоубийство. По причинам очень непростым. Андрей был очень много должен (Вы, наверное, не знаете о его страсти к игре?), столько у него не было. Он выписался из квартиры, чтобы оставить её детям. Уехал (насколько мне известно, в Архангельск, хотя, скорее, правы Вы) и там бросился в воду. Тело нашли. В гостиничном номере нашли записку. Очень жаль Андрюшу, очень жаль, что ему не помог никто, из тех, кто был с ним тогда рядом и был посвящён в его обстоятельства. Мне остаётся только вспоминать его добрым словом, других он не заслужил - для меня.
