Первая ночь наедине с онкологическим диагнозом - бесконечный крик. Беззвучный. А потом в голос. Слезы, слезы, слезы. Плачешь на ковре в комнате, глядя в выключенный телевизор, плачешь у вешалки в коридоре, уткнувшись в пальто, плачешь в ванной, глядя в лампочки на потолке. И потом замираешь в позе эмбриона на диване, тонешь в нем, захлебываясь тишиной. И задаешь вопрос: «Почему я?»
Когда слезы иссякнут, отвлекаешься чашкой кофе (вина, коньяка, валерьянки – что окажется под рукой), и начинаешь испытывать уважение к собственной стойкости перед ударом судьбы. Нарастает сострадание к своей мученической миссии. Становится безразличным завтра, послезавтра, любое будущее. Теряют ценность планы - предстоявшие поездки, командировки, увольнения, дни рождения, разводы и свадьбы. На их месте образуется голый пустырь, овеваемый ветрами и покрывающийся льдом молчания. В молчании проводишь может быть несколько часов, может быть несколько дней, ощущая бессмысленность всего своего прошлого. И думаешь: «Зачем это все было?»
Ходишь тенью по дому вдоль стен и полок: медленно проводишь пальцами по рамочкам с фотографиями – слепкам как будто уже не твоей жизни - и приходишь к выводу - такой, как ты, человек больше не родится в этом мире никогда. Пытаешься мысленно извлечь себя из окружающего пространства и наблюдаешь, как все здесь тоже умрет. Жалко становится опустевший дом. И рождается горькая насмешка: «Как вы тут будете без меня?» Подойдешь к зеркалу, а там совершенно чужая женщина с пронзительно синими глазами, опухшими от слез. Губы поджаты, нос красный, морщинка между бровями углубилась и ушла вверх, и ее перечеркнули несколько новых. И в застывшее лицо, как в пустую форму, вливается понимание – все происходящее не сон, не бред, не шутка. Время сжимается в короткий вопрос: «Это конец?»
И тут прямо перед зеркалом входишь в зону турбулентности. Страх! Перегрузка всех систем. Настоящий, дикий, первобытный страх взметает стратегический запас адреналина, отложенный на случай смертельной опасности. Ты принимаешь последний бой. Устраиваешь бунт. Ты вытираешь слезы, показываешь зеркалу кулаки и бросаешься к телефону. Звонишь. Набираешь номера вразнобой, не в силах упорядочивать. И собираешься крикнуть: «Помогите!»
У Аделины началась ночь длинных гудков. Длинных гудков без ответа. Пальцы приросли к сенсорным кнопкам.
Гудки, гудки, гудки. Длинные гудки не желали превращаться в голоса. Абоненты не хотели знать о проблемах Аделины. Они хотели ночью спать, и утром хотели спокойно посмотреть новости о каком-нибудь землетрясении, которое случилось очень далеко. Они не рады были найти утром в телефоне десяток звонков, чтобы мучиться вопросом – «Перезвонить или нет?» И потом, перезвонив, услышать, что какая-то Аделина больна раком и просит помощи. Ведь после этого придется мучиться вопросом «А что собственно я могу?»
Аделина отбросила телефон в сторону и посмотрела в окно - там занимался безмятежный рассвет. Его розовые зефиры казались всполохом уходящего рая, из которого она изгнана.
Звякнул коротким металлическим всплеском телефон. Аделина взяла его в руки. Пять утра. Сообщение от доктора Ручкина, два слова «Есть информация». Аделина тут же позвонила.
- Вчера не стал озвучивать, а сейчас засомневался, имею ли я право не ставить вас в известность, - торопливо говорил Сергей Сергеевич, чуть приглушенно, как будто кто-то мог его подслушивать.
Аделина включила громкую связь, положив телефон на стол, и устало выдохнула «Да». Она не понимала, что нового сможет ей сообщить Ручкин на рассвете, да еще находясь где-то на конференции. Может, он решил все-таки воспользоваться «правом первой ночи»?
- Есть еще вариант для вас. Можно сохранить почку. - Он закашлялся, заглушая последние слова, - Но он платный. Вы главное решите – да или нет.
- Сколько? – спросила Аделина, тоже снизив голос, как будто вступая с доктором в заговор.
- В зависимости от ваших возможностей. Можно рассматривать зарубежный вариант. Можно у нас в частных клиниках. Могу дать контакты, помогу договориться. - Ручкин сидел в гостиничном номере после долгого перелета и, вместо того, чтобы отдыхать перед сложным выступлением на конференции, зачем-то пытался объяснить этой несчастной, что есть высококлассные хирурги, которые могут сделать ее здоровой, но отечественная страховка этого варианта не покрывает.
- Денег нет, - сказала Аделина, задумавшись, почему, в самом деле, она не накопила до сих пор и пары миллионов.
Ручкин напряженно молчал. За окнами отеля вдалеке заревела сирена экстренных служб. Пожарная, скорая, а может полиция. Аделине было ее слышно.
- Ищите. Мне бы не хотелось вам рассказывать подробности жизни с одной почкой, - произнес он, опять раздражаясь. Ну как можно быть такой инертной? Как можно не иметь денег на собственное здоровье? Нет мужа? Состоятельного любовника? Начальника, в конце концов. Что за глупости – денег нет!
- Кредит не дадут, - отрезала Аделина. Она тоже начала немного злиться, что вообще поехала к этому павлину с крокодильим портфелем. Он все равно ничем ей не смог помочь, теперь из-за него приходится ломать голову над задачами, у которых нет решений.
Она машинально открыла упаковку с вафлями и начала вытаскивать по одной, с хрустом ломать пополам и складывать перед собой половинки в пирамидку. Ручкину было слышно, как что-то слабо похрустывает. Он невольно вспомнил, как вчера хрустнули его старые очки. Жена Варюшка на них наступила, чтобы он согласился сделать себе новые, приличные, в модной оправе. Настырная Варюшка всегда добивается своего.
- Кредит это или не кредит, меня не касается. Мое дело проинформировать. Думайте. – он резко нажал «отбой». Зачем позвонил? Ведь понятно - у этой нет никаких «платных» вариантов. Живет сегодняшним днем, вся в кредитах. Надо скорее забыть о ней, как о недоразумении. Пусть сама разбирается со своей безалаберной жизнью.
Ручкину с годами все больше казалось - больные сами виноваты в своей несчастной судьбе. Хотя масштабный статистический анализ конечно провести невозможно, но практический опыт приводил к неутешительным выводам - в основном инфантильные граждане не имели никакого плана на случай, если будут нуждаться в помощи. Они не могли толком ответить на вопрос – кто сможет помогать во время реабилитации и лечения? На их растерянных лицах наблюдалась одна и та же гримаса - «Помощь? Мне?». Быть немощным не принято. И большинство готовы скорее умереть, чем стать лежачими и нуждаться в уходе. А отсюда и отсутствие готовности тратить свою жизнь на обеспечение себя в будущем таким уходом. Хотят бесплатной волшебной помощи от доброго дяди, который им обязан почему-то эту самую помощь предоставить в любой момент по первому требованию, и еще потом не дай бог что-то пойдет не так – дядя будет виновен и казнен. Сергей Сергеевич не мог понять – кто этот дядя? Государство? Министерство здравоохранения? Дежурный врач в больнице? Кто он? И почему дядя всем обязан? А особенно было не понятно Сергею Сергеевичу – почему никто не хочет считать себя обязанным помочь себе сам? На что только не тратят деньги, но только не на свою возможную немощь.
Ручкин вздохнул, вспомнив, что ему надо еще сбежать с конференции на часок-другой и купить Варюшке сумочку (чтоб эти Гуччи черт взял). Сергей Сергеевич развалился на глубоком мягком диване, разлохматил свои прилизанные волосы, снял тяжелые часы и кинул их на журнальный столик. Навалилась усталость. От перелета, от работы, от вечного недосыпа, и еще от нового имиджа, придуманного Варюшкой. «Все-таки уже не мальчик» - говорила она, укладывая ему прическу. - «В пятьдесят надо выглядеть прилично». Точнее, уже в пятьдесят два.
Аделина почувствовала голод и стала есть обломки вафель, покрывая крошками кухонный диванчик. Что он вообще к ней прицепился? Сидел бы на своей конференции и радовался, как хорошо он выстроил жизнь, как правильно складывается карьера. Конференции, лекции, диссертации – это же гораздо гигиеничнее плоти и крови дурочек, у которых даже нет денег на нормальную операцию.
Внутри зашевелилось беспокойство - почему у нее никогда не было склонности к карьерному росту, внешнему лоску? Ну или хотя бы к любовным интрижкам? Никогда об этом не заботилась и не задумывалась. Жила и жила себе - не заметила, как вышла замуж за однокурсника, можно сказать, по дружбе. Не заметила, как развелась. Преподавала программирование детям, репетиторствовала. Берегла мамино больное сердце и никогда ничего плохого о себе ей не рассказывала. Только хорошее. Мама жила далеко и скрывать от нее трудности было несложно. Высылать деньги и сообщать хорошие новости – это и есть любовь в понимании Аделины. В таком же примерно смысле она любила мужа Сашку. Бывшего теперь уже мужа. Помогала, кормила, выслушивала, жалела. Отдавала последнее. И не ждала от него благодарности. Думала, раз он с ней – значит любит. А если не с ней – значит ему так лучше.
Захотелось кофе, крепкого, с корицей. Аделина тяжело поднялась и достала из шкафчика турку. Подумала - можно было бы конечно рассматривать как финансовый запас квартиру, доставшуюся от деда. Но в прошлом году ее квартиру уже рассмотрел в этом качестве Сашка. Ему с новой женой нужно было где-то жить, они ждали ребенка, пришлось Аделине заложить свою квартиру и помочь молодым с ипотекой. Саша обещал выплатить весь кредит, хотя и оформлен он на Аделину, но это и не важно, Саша интеллигентный и честный человек, так что квартире ничто не угрожает. Ну побудет немного в залоге у банка – ерунда.
Керамические тарелки ручной росписи, развешанные по стенам кухни, глядели на Аделину грустно, будто она их тоже заложила в банк. А фотография дедушки смотрела мимо нее на хрустальную люстру «одуванчик». Эту люстру дедушка берег, как память о бабушке. Он мог часами рассказывать, как они вместе эту люстру доставали «по блату», как везли домой, как он ее собирал и закреплял на потолке, а бабушка держала стремянку, с которой он все-таки умудрился упасть.
Аделина смотрела на фотографию дедушки и думала – где она ошиблась? Где в своем прошлом она вошла не в ту дверь? Казалось, надо просто вернуться в неправильную точку судьбы и переиграть сценарий. Что-то важное было упущено.
Аромат кофе ударной волной накрыл кухню. Пара глотков крепкой арабики не дали эффекта. Скорее наоборот – отняли последние силы. Поморщившись из-за чрезмерной горечи, Аделина вдруг поняла. Внезапно стало ясно, где та самая точка. Первая любовь - Михаил Алексеевич! Учитель литературы в девятом классе. И фамилия у него очень литературная – Чацкий. Вот она – упущенная правильная дверь. Аделина тогда бредила, боготворила, готова была умереть. Такого всепоглощающего чувства радости она в жизни больше никогда не испытывала. А расстались тривиально. Поддались всеобщему напряжению вокруг странной дружбы ученицы и учителя. Испугались. Он испугался. А ведь всего два года надо было выдержать, и никто не посмел бы рта раскрыть. Разница в возрасте восемь лет по меркам прошлого века считалась даже не достаточной для брака. Боже мой! Вот она ошибка! И где Мишу искать? Как?
Аделина воодушевилась и бросилась жарить себе яичницу. Она разогрела сковороду и разбила над ней два яйца. Крупные желтки упали рядом и посмотрели на нее укоризненно. Вспышка прозрения начала затухать. Какое право она имеет лезть в жизнь к другому человеку лишь на основании пачки писем в комоде. Переписка еще не повод ломать ему жизнь. Влюбленность шестнадцатилетней девочки в молодого учителя еще не означает, что он обязан ее теперь спасать и переигрывать с ней какие-то сценарии. Прошло столько лет. Аделина мысленно посчитала – ровно двадцать. Ничего уже не переиграешь. Она ткнула ножом по очереди в каждый желток. Они растеклись лужицей по сковороде, образуя на скворчащем белке два ярко-оранжевых континента.
Сунув турку и тарелку из-под яичницы в раковину, она совершила последнюю вялую попытку хоть что-нибудь сделать - написала на своей странице в соцсети: «У меня рак. Нужна помощь». И прямо на кухонном диванчике, в тапочках и в обнимку с подушкой, усыпанной крошками от вафель, мгновенно заснула.
Во сне она увидела странного человека, покрытого многослойной белой одеждой, который ей что-то говорил, но слов было не разобрать, как будто слова были на неизвестном языке. Одежда его сверкала, солнце било в глаза и мешало рассмотреть яснее. За спиной у незнакомца море и небо смыкались ярко-оранжевой линией горизонта. Человек широко улыбался и махал рукой. И лицо его слегка напоминало… Кого-то очень знакомого. Аделина никак не могла вспомнить. Вдруг солнце во сне погасло, небо почернело, море покрылось волнами. Завыл ветер. Вой нарастал и нарастал, и врезался тонкими железными трубочками в мозг. Аделина металась, бегала вдоль берега и искала человека в белой одежде.
