Кабинету, да и всему дому, давно требовался основательный ремонт. Выцветшие обои в широкую полоску уже не украшали стен, а лишь напоминали о былых временах, о молодости и мечтах. Но расставаться со старыми вещами трудно. В них органично отражался замкнутый стариковский мирок. Дубовый письменный стол с кручеными ножками и латунными замками на ящиках много лет стоял на одном и том же месте в углу, высокомерно игнорируя остальные мелочи интерьера и считая себя здесь главным. Причудливая настольная лампа в старомодном абажуре, тяжелая низкая люстра из бронзы, высокий книжный шкаф, туго наполненный книгами в потрепанных пыльных переплетах, и прочие милые обитатели этого уютного пространства не решались претендовать на соло, единогласно признавая лидерство дубового ворчуна.
Хозяин кабинета сидел за столом и что-то быстро писал в большой толстой тетради, более чем на половину заполненной мелким неразборчивым почерком. Толщина переплета мешала работать, страница ближе к корешку выгибала спину как дикая кошка, скруглялась, и рука постоянно соскальзывала с нее. Золоченое перо из-за этого то и дело съезжало, оставляя длинные соединения между буквами и слишком размашистые хвостики в начале каждой строчки. Но это неудобство нисколько не нарушало привычной сосредоточенности и тщательности работы. В специальном ежедневнике Валерий Яковлевич фиксировал свои мысли. Не все, конечно, а только те, что удавалось "поймать за хвост" и поместить в бумажную клетку. Коллекция мыслей выглядела необычно, но она была не менее значима, чем коллекция фотографий или картин.
В тишине кабинета слышался лишь «шепот» пера и слабый скрип форточки.
Легкое дуновение утренней свежести заставляло трепетать тяжелую темную занавесь, рисуя на полу синеватым лучом мудреные вензеля …
Массивные настенные часы с маятником мелодично пробили семь.
С трудом оторвав внимание от тетради, Валерий Яковлевич уложил перьевую ручку на место в специальную выемку мраморного канцелярского прибора. Еще раз глянув в записи, захлопнул хранилище ценных мыслей, привел в порядок рабочий стол, и, подойдя к окну, дернул тонкий витой шнур, свисавший с карниза на добрых два метра. Шторы поддались невидимому механизму и послушно раздвинулись, впустив в кабинет свет пасмурного осеннего неба.
Несколько упражнений для затекших ног, легкие наклоны и потягивания окончательно возвратили тело к жизни. Теплый домашний джемпер и брюки несколько ограничивали возможности для зарядки, но, несмотря на это, Валерий Яковлевич почувствовал бодрящий прилив сил. Возраст заставлял во всем соблюдать жесткий режим и распорядок. «Иначе не хватит времени. Время – самое ценное сокровище из всех возможных благ короткой человеческой жизни. К сожалению, это становится очевидно только на финишной прямой» - подумал старый ученый, восстанавливая дыхание, сбившееся в одышку.
Пустая трата времени доставляла ему физический дискомфорт. Он не переносил сплетен, демагогии и хамства, и любому общению предпочитал одиночество у себя дома в кабинете.
Валерий Яковлевич носил костюмы, обязательно с галстуком, а в холодное время надевал пальто, непременно с кашне. Глубокие морщины на лице отражали увядание и нездоровье. Возраст еще позволял ухаживать за дамами, хотя вряд ли это имело смысл: мужское самолюбие было давно утоплено в науке, а гордость сожжена в огне единственной любви. Седовласый, худой, подтянутый, немного ссутуленный, Валерий Яковлевич соответствовал классическому образу въедливого исследователя.
Его большой дом располагался на окраине мегаполиса, как раз на границе между стремительной шумной цивилизацией и спокойной умиротворяющей природой. Этот дом еще помнил красногвардейцев с маузерами и партизан с винтовками. В 60-е годы двадцатого столетия он стал «Домом научного просвещения» и перешел в собственность академии, от которой достался молодому физику Валерию Яковлевичу Хромину - «надежде советской науки».
Жилище ученого насквозь пропиталось прошлым. Призраки обитали здесь, словно домашние питомцы, не нарушая привычного комфорта своего хозяина. Коллекция фотоальбомов скрашивала досуг редких гостей. А картины таинственной художницы украшали все холлы дома, личный кабинет и даже мансардное помещение, в котором давно никто не обитал. Когда гости расспрашивали об авторе столь заметных и ярких работ, хозяин задумчиво молчал. Он неторопливо доставал из кармана брюк диковинный хьюмидор отполированного темного дерева, закуривал ароматную сигару, и, забыв о гостях, о вопросах и обо всем, что происходило вокруг, проникал всем существом в любимые картины. ЕЁ картины! И лишь извивающаяся геометрия голубоватого дыма умело маскировала отблеск глубокой печали его выразительных серых глаз…
О Веронике не знал никто.
Он увидел ее впервые в 1973-м, в театре… Ему было тридцать, а ей, кажется, двадцать пять. Точнее сказать Валерий Яковлевич не смог бы. Для него ей всегда было восемнадцать! Ответственный «за культуру» доцент - товарищ Стогин - организовал к ноябрьским праздникам массовый поход в Современник на спектакль «Восхождение на Фудзияму». Хромин не запомнил лиц актеров, не обратил внимания на модную тему фантастического реализма, поднятую Айтматовым, не восхитился оригинальностью режиссуры… Он видел только одно лицо – тонкое и аристократически бледное, вполоборота, спрятанное в озорных каштановых прядях – лицо милой очаровательной девушки в первом ряду балкона. Она была погружена в спектакль. Не замечала внимательного взгляда из темноты партера. Она была далека от реальности, от сложнейшей науки физики и от него – признанного и гениального Валеры, у которого затекла шея от желания смотреть и смотреть в ее сине-бирюзовые глаза…
Невидимый оператор управлял разноцветными лампами, освещая сцену, согласно пометкам в сценарии постановки. Периодически он нечаянно выхватывал из объятий сумрака изящную фигуру красавицы бликами зеленого, розового и лилового, превращая ее то в ослепительную мадонну, то в сказочную фею, то в загадочную русалку. Валерий Хромин впервые полюбил и не собирался терять свое счастье.
Однако Вероника - женщина всей жизни, судьба и боль, муза, мечта, идеал - совершенно не кстати оказалась замужем. Тяжелый яростный ураган нерастраченного чувства закрутил в смертельную спираль распланированную судьбу. В вихре любви Хромин не замечал существования ее мужа и маленькой дочки, которая еще толком не научилась ходить. Добравшись до центра вселенной, трудно было понять, что творилось на ее задворках…
- Я тебя люблю, и никто не помешает мне быть с тобой! – говорил он.
- Я тебя тоже люблю, но есть еще долг и обязанности, - отвечала она, пытаясь быть твердой, но тут же отворачивалась, чувствуя как дрожат губы от неминуемых слез.
Через месяц Вероника решилась уйти от мужа. Руки ее дрожали, голос срывался, страх перед будущим сотнями игл впивался в сердце, превращая счастье в кошмар, и избавление от этого кошмара - в счастье. Она уходила, чтобы вернуться, готовилась взойти на свою Голгофу ради истинного чувства, ради своего Бога, ради него…
Валерий проводил ее до самого дома, помог дойти до подъезда и, решив, что дальше он не имел права нарушать границы чужого пространства, остался ждать финала на обледеневшем крыльце. Хромин был уверен, что муж не будет против развода. Соперник мало что смыслил в чувствах, жил привычками, стереотипами, на маленькую зарплату. Жена-художник для него была обременительна, не понятна и слишком оторвана от интересов семьи, витала в облаках, страдала по пустякам. И где этому примитивному человеку в футляре было разглядеть таинство ее страданий?! Как было возможно его прагматическим умом достичь высот тех облаков!
Нервно постукивая носком ботинка по неровным ледяным глыбам, облепившим крыльцо, как грибы-паразиты облепляют сочное живое дерево, молодой гений мысленно сопровождал любимую: поднимался на лифте на последний этаж, входил вместе с ней в квартиру, мысленно ставил на галошницу сумочку, прислушивался к звукам и запахам. Муж был дома. В коридоре слышалось мерное убаюкивающее тиканье часов. Дочка в это время уже мирно спала в кроватке с любимым пушистым зайцем в обнимку, а ее бабушка, которая занималась ребенком вместо вечно пропадавшей невестки и занятого работой сына, уже ушла к себе. В доме напротив утомленная за день свекровь уже грела себе на сковороде что-то овощное.
«И что они там так долго?!» - сердце Хромина гулким набатом било кровью по сосудам, нервы натянутыми струнами больно врезались в плоть.
Вдруг откуда-то сверху раздался истошный вопль…
Кошмар оказался сильнее, чем страх, оглушительнее, чем боль, мучительнее, чем чувство вины всех жертв этого страшного урагана. Кошмар сожрал призраки будущего, всё исковеркав и истерзав! Инженер второй категории – скромный и незаметный - выбросил из окна годовалую дочь, после чего зарезался кухонным ножом на глазах у неверной жены.
Нежная душа Вероники запретила разуму принимать и понимать реальность. Изуродованная ужасом женщина застыла на месте трагедии как мумия и никакие доводы пространства не могли вывести ее из психологической комы. Врачи скорой, милиция, соседи и позеленевшая от сердечного приступа свекровь ядовитым месивом обрушились на нее. Хромин что-то кричал, тряс, обнимал и целовал ее лицо, но вакуумная прослойка между Вероникой и окружающей реальностью защищала ее от любого восприятия происходящего. Реакции затормозились. Сознание затуманилось.
Бедняжка попала в клинику, помутившись рассудком. Несколько десятилетий она провела за гранью - в глубоком сумраке, сшитом, как лоскутное одеяло, из ветхих обрывков прошлого.
Постарев и набравшись мудрости, Валерий Яковлевич понял, что тщеславие, награды, одобрение - лишь дешевая глупая мишура. Ради нее не стоит копать туннели, выгрызать из твердых пород драгоценные самородки знаний. А ради чего же? Ради кого тогда?
Ради Вероники… Во имя нее!
Редкий человек может с уверенностью утверждать, не кривя душой, что любил всю жизнь единственную женщину. Тем более талантливый физик - мощный мозг, рационально мысливший и свободный от ханжеских шор системы. Валерий Яковлевич Хромин мог бы утверждать, но никогда этого не делал. Ни одной живой душе он не открывал непрекращающейся ни на минуту, не отпускавшей годами боли, не рассказывал о единственной любви, пронзившей насквозь всю его жизнь.
В течение многих лет Валерий Яковлевич ни на один день не оставлял Веронику. Если врачи запрещали посещения, он запирался у себя в кабинете и разговаривал с ее картинами. В тяжелые минуты встреч, глядя в ее сине-бирюзовые глаза, завораживающие и бездонные, он рассказывал о каждой новой идее, о каждой мелочи своей зацикленной ежедневности…
Иногда ему удавалось тайно забирать любимую к себе в дом на время ремиссии, чтобы она отдохнула от казенной обстановки и смогла посвятить несколько дней любимому делу - живописи. Он пытался отогреть ее, уберечь. Мечтал повернуть время вспять и все исправить, пытался подарить ей хоть глоток счастья...
Вероника молчала. Всегда. И часто всматривалась в прямоугольник окна. Пристально и тревожно, как будто в нем таился выход из сумрачного небытия, как будто в нем был спрятан единственный ключ к освобождению! Пергамент ее бледных щек почти никогда не покрывался мокрыми прозрачными дорожками… Слез не осталось. Они затерялись в лабиринтах ее отчаянного безумия. Очень редко по обветренным губам проскальзывала улыбка. И каждое такое мгновение становилось искрой надежды, которую Хромин отмечал как праздник... Других праздников он не признавал. Чужие новогодние елки, свадебные кортежи, оглушительные салюты были лишь серым фоном к научным исследованиям и одиночеству.
«Пора!» - ответил им старый ученый и отправился в соседнюю комнату.
- Доброе утро, дорогая! Как спалось? – Хромин дернул длинный крученый шнур, похожий как брат-близнец на шнур в кабинете, и струящаяся мутная кисея занавесок расплылась в широкой утренней улыбке, пропуская в спальню Вероники новый день.
Молчание было обычным ответом на приветствие. Открыв глаза, Вероника не торопилась нарушать свою неподвижность. Ровное спокойное лицо не выражало эмоций. Она еще не забыла последний сон, из которого совершенно не хотелось выныривать в реальность… Обледенелый тротуар, ветер, швырявший в лицо липкий, мокрый снег. И предчувствие беды. Один и тот же сон. Снова и снова. Раньше она не знала, что предчувствие беды в сравнении с уже произошедшей бедой, это сладкий наркоз, снисходительный подарок от врача пациенту перед неизбежной и опасной операцией. Сны возвращали Веронику к тем последним минутам, когда Аленка спала в кроватке, а Дима спокойно смотрел новости, сидя на кухне и попивая горячий чай. Она не видела их во сне, но точно знала, что они есть, что они ее ждут, а она с замирающим от счастья сердцем бежала домой. Там во сне еще можно было верить, что крик Аленки, пустой оконный проем и залитый кровью пол на кухне – лишь наваждение, плохой сон от переутомления, который никогда не посмеет превратиться в явь. Во сне была жизнь и надежда. А здесь, в тумане реальности, тянулось ядовитой гусеницей вынужденное ожидание конца. Болезненное и бессмысленное.
- Я заварю чай? - Валерий Яковлевич привычно начал игру с Вероникой в диалог, спрашивая и терпеливо выжидая ответов. Он склонился к отрешенному лицу любимой и едва коснулся губами увядшей кожи ее прохладного лба. Внимательно всматриваясь, чутко вслушиваясь в дыхание, он угадывал ее настроение и выискивал положительную динамику. Хромин улыбался и гладил волосы Вероники, - А вечером будем ёлку наряжать! Обязательно!
«Она по-прежнему красавица и умница, нежная сказочная нимфа, сошедшая с небес. Нет сил оставлять ее в одиночестве, но нужно заварить свежий чай! Сегодня предстоит съездить в академию на совещание, потом на кладбище, и до закрытия базара успеть купить елку… »
Хромин не забывал каждый месяц посещать могилу маленькой Аленки и ее отца – поправлял венки и возлагал букеты белых лилий, тюльпанов, гвоздик, хризантем, ирисов или роз. Непременно белых. Так хотела Вероника. Она не могла рассказать, как обычный человек, о своих желаниях и чувствах, но Хромин научился проникать в ее мысли.
Много лет назад, тайно от всех, а может быть и от самого себя, Хромин открыл странную теорию: теорию мыслей. Не доверяя никому, как истинный исследователь, он все держал в секрете, экспериментировал, дорабатывал основы, выстраивал каркас, нанизывал на него тайные победы. При этом всегда делился с Вероникой соображениями, подробно разъяснял смысл теории. Она, конечно, молчала и была погружена в себя, но возникало ощущение таинства, иллюзия радости, что они вместе, что она с ним!
