Я отправляюсь на поиски нового образа. Казанский имажинизм – явление особое. Книга стихов Елены Шевченко «День без сюжета» - вот что нужно ищущему путнику. Здесь каскад метафор вкупе с авторской экспрессией создают мощнейшие не только пейзажные, но и философско-психологические полотна.
Мы начинаем своё путешествие в начале года. В крещенские морозы. В темень. Когда:
Луна дырявым сырным кругляшом,
Резвясь, каталась в чёрном масле неба…
И мы пройдём весь тернистый путь художника. Через вьюги и дожди, жару и холод, ночи и дни. Придя к осмыслению и переосмыслению абсурдности творческого бытия:
На пятачке, куда стекался свет,
Стоял поэт, икая и качаясь,
Зевал на небо, а ему в ответ
Приотворялась вечность, усмехаясь.
А пока отправляемся на базар. На это капище людской толчеи. Средоточие вольных запахов и пёстрых красок аппетитных натюрмортов. Богатую галерею образов торговок и торговцев. Где повсеместно обозначается столкновение тонких восточных пряностей с ядрёным славянским весельем. И стирается неуловимая грань между алчностью и надувательством, неспешностью торга и лихорадочным мельканием купюр из раздувшихся кожаных кошельков, цветением тюльпанов и увяданием лука-порея в гранитном ряду:
Катишь пылающий шар апельсина,
Пробуешь пряный отвар,
Мерно вращаешь тяжёлую глину,
Старый искусник, базар…
И пронзает тебя время, а ты, как заведённый, бродишь по фруктовым и овощным коридорам. Натыкаешься вдруг на бухарские ковры и высокие бронзовые канделябры, но, неумолимо проплывая мимо, вновь оказываешься в плену у съестных припасов и за тучей мух в мясном ряду разглядываешь удивительное малахитовое солнце, искусно ввинченное в алюминиевую крышу рынка, а через мгновение, ощупывая пустые карманы, осознаёшь, что весь этот манко жужжащий торговый рой вновь тебя надул:
Вздохом и лаской, притворной и клейкой,
Ловко сбывая товар,
Снова обманешь меня на копейку,
Старый пройдоха, базар.
Но не расстроенный, а даже напротив, вполне удовлетворённый охватившим и полностью избывшим все остальные чувства – восторгом азарта, ты поднимаешься по коротким и кривым улочкам в ледяную гору, чувствуя радостное опустошение. А холодные ветра порывисто толкают тебя в спину, помогая преодолеть скользкие раскатанные тропинки во весь заснеженный тротуар.
И тогда тёмное и глубокое небо с колючими звёздами, распахнутое над головой, засверкает тебе на перекрёстке у Петропавловского Собора. И ты вдруг, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, войдёшь в него по крутым каменным ступеням и ощутишь уже другую радость. Не опустошения, а наполнения чем-то светлым и добрым:
Быть может, меня поманило крыло
Случайного ангела, мёрзшего рядом?
На улице холод, а в церкви тепло,
И большего мне вечерами не надо.
И вновь тебя пронзает время…
Зимние месяцы сходятся на арене казанского Колизея. Беспощадные дни, словно древние гладиаторы, насмерть бьются друг с другом. И именно сейчас метели всё яростнее обрушиваются на дома. Воздух становится хрупким и звонким. А птичья кровь густеет:
Как неопрятный пух на галочьи следы,
Всклокоченный февраль обрушился на кровли
И бьётся с февралём до сумрачной воды –
Как братья-петухи, сцепясь, до первой крови.
Всё живое цепенеет при этой схватке. И только молитва способна пробудить вьюжный пейзаж за окном. Отогреть гротескно нависшие над узенькими кривоватыми улочками роковые крыши домов. Вдохнуть жизнь в деревянные деревья, у которых ещё поздней осенью ампутировали ветви-руки и оставили умирать под анестезией зимы. Остаётся только гадать:
Прорастёт ли культя тополиная?
Запоёт ли подбитый скворец?
Время ходит шагами аршинными,
Тихо дует на свежий рубец.
И отогревается подвластная времени земля. Сезонная очистительная лихорадка, схватив её напоследок особенно сильно, теперь уже отступает до следующего года, подтачиваемая со всех сторон проснувшимися ручьями. Да и солнце растапливает тяжёлый свинец туч, а звонко льющуюся капель щедро распределяет по таким беззащитным крышам домов и козырькам подъездов. Голубые реки мирового таянья берут в полон всё вокруг:
А доски – брюхом по воде,
Как днище Ноева Ковчега,
И жаль не всплывшего нигде,
За ночь потопленного снега.
Подогретый воздух тает и шкворчит на сковородке будней. Нечто птичье, но уже не задиристое и кровавое, как при холодах, а грациозно пушистое и приятно обволакивающее грудь – носится в небе и зовёт в полёт. В мистическое скольжение облаков, по дымчатому следу самолёта раскроившего голубое сукно. В дверь, за которой после вставания на цыпочки следует и ещё один логичный шаг – отрывание от земли и воспарение к телеграфным столбам, но не от святости, а от переполняющего всё существо восторга при ожидании летнего чуда:
Стало ночью не страшно в дому
И постылы в руках костыли,
Мне опора теперь ни к чему,
Я и так не касаюсь земли.
Это всё, что нужно лирическому герою и городу. Ощущение летнего времени. Летнего праздника и веселья. Бессмысленного ли? И бессовестного ли теперь? Видимо, эта оценка находится уже вне нравственных и человеческих категорий. Пространство и время – епархия более глубинных законов бытия. Эмпирических законов Вселенной, бесстрастно созерцающих происходящее:
Уснувший город пьян и сыт,
Напротив особняк знакомый,
А век, как форточка, открыт,
И время топчется у дома.
Однако и эти законы не главные. Через все тернии ощущений, мыслеформ, музыки и мысли слов мы приходим к единственно возможному утверждению основного и непреложного закона поэзии. Закона человеческой души и единения автора с читателем в катарсисе дня без сюжета:
Всё обращается в стихи –
Они питаются от плоти
Птенца, ромашки и ольхи,
И душ, подрезанных на взлёте.
Их навсегда развёрстый рот
И жажда нового улова –
Пусть что-нибудь произойдёт,
Не поддающееся слову!
Пылят за домом лопухи,
Репей ощерился волчицей…
Всё обращается в стихи,
Едва сподобившись случиться.
