Еду в другой город. Уезжаю. Бегу от смертей. От неустроенного быта в полуразвалившейся квартире. От затхлости и никчёмности каждого нового дня. Убегаю от бывшего себя. Успеть бы на автобус, а там:
Не протирай окно, не суетись! -
не всё ль равно, куда бежит автобус?
Закрой глаза и выцветшую высь
окрась мечтой, поэту уподобясь…
Автобус бежит верной дорогой. Единственной. Несёт меня в своём хромированном теле навстречу однотипным многоэтажкам и изрыгнёт из себя через шесть часов, так и не переварив. Потому что в венах моих сегодня – вместо крови – текут стихи. Такие же солоноватые. Загустевшие. Пронзительно шепчущие о любви к миру, об окружающих меня людях и о той единственной женщине, которая меня непременно спасёт своим добрым и светлым существованием.
Растворится автобус в поэзии Филиппа Пираева. Захлебнётся в волне лиричности и молитвенности слов. Нет, не переварить ему эту музыку. Так пусть он просто катится меж лугов:
…Давай не знать, что кроется во мгле,
за ширмою витиеватых линий.
Не гасло б солнце в лобовом стекле -
и пусть на боковых камлает иней.
Я прикрываю глаза, откидываю голову на сиденье и вслушиваюсь в мерное гудение двигателя. Соседка слева бешено разговаривает по мобильному телефону. Выясняет у абонента-тетери на живом великорусском языке, почему он до сих пор не чешется по поводу каких-то там продаж:
…и надо рывком бы да так чтоб оглохла заря
да так чтобы молнией в тучах копья наконечник
но странная хворь навалилась на богатыря
но душит и вяжет дурман карачаровских печек…
Печки – это актуально. Сидение моё располагается прямо под печкой. Чувствую себя нагрешившим пассажиром, попавшим в автобусный ад. Поджарка места пониже спины происходит успешно. И я, как дополнительную экзекуцию к основной, принимаю на слух потрескивание сухих поленьев языка очаровательной соседки:
…молитвою матерной шар потешая земной
юзя меж холопским ярмом и державною спесью
всей в тундру неверия лагерем вмёрзшей страной
кукуем на рынках и стонем бурлацкую песню…
Боговодитель, видимо вняв моим молитвам, включает в салоне телевизор. Переводчик голосом Коклюшкина передаёт мне суть высокоинтеллектуального диалога робота-полицейского с афроамериканцем, подторговывающим наркотой. Начало очень захватывающее. На одно слово – по нескольку выстрелов, и в заключение – очень даже красочный взрыв. Синема – гейм овер?:
…и словно кино из под пляшущих смотрим бровей
как даже сценарным лобзанием не удостоив
толкает знамёна и храмы пахан соловей
за тридцать гринов и довесок форматных ковбоев…
Под сладкие трели искорёженного механизма на экране проваливаюсь вместе с передним правым колесом автобуса в колдобину сна. Во сне город меня не отпускает. Я опаздываю на троллейбус, чтобы доехать до автобуса. Город хохочет открывающейся и закрывающейся массивной дверью Оперного Театра, а киоск Роспечати тонко ей подхихикивает дребезжащими от ветра стёклами. Вся скопившаяся тоска гранитного Владимира Ильича обрушивается на меня:
Сачком циклона накрытый,
желаний лишён мирских,
весь город лежит корытом
под сточной трубой тоски…
Слава тебе Господи, просыпаюсь… Медленно, ещё не до конца осознавая где я, открываю глаза и вперяю взгляд на спинку сидения перед собой. Взгляд скользит по сеточке, куда удобно ставить бутылки с питьём. Лениво размышляю, достать ли минералку из пакета, и опять на лесном повороте качаюсь в дрёму. Но уже приятную.
Резкий толчок. Просыпаюсь уже окончательно:
…мигрень пробужденья от грёз тяжелее похмелья
и горше полыни над верой вчерашнею смех
оно бы нехило мессиею или емелей
да жаль вифлеемов и щук не хватает на всех…
Пятиминутная остановка. Можно выйти, покурить. Размять затёкшие члены. Поглазеть на обочину и не досыпанный по краям дороги гравий. Он так сочно переливается под солнечными лучами, что кажется – какой-то автостроительный олигарх рассыпал изумруды.
Вдоль дороги тянутся поля. Дальше лес. Как же хочется из стальной этой коробки вырваться на волю. Брести по полю к лесу и ни о чём не думать:
…До веры – прочитать лесов апокриф
и пред неопалимой тишиной
склониться в поле, шляпу сняв и обувь,
до мудрости дослушаться земной…
Все садятся на свои места. Скольжение по асфальту продолжается. В салоне водителя, чуть выше лобового стекла, мерцают электронные ходики. Если им верить – путь наш продолжается около трёх часов. Но верить не хочется. Потому что катится по дороге вся моя жизнь. Хотя, почему её и не уложить в эти три часа?
Ах, время, время:
…Это - время, расплескавшее по лицам
сеть морщин - дождями вымытых каналов.
Это - право быть бесправным, погрузиться
с летом в Лету, в ретро ветра. Это - "a la
prima" жизнь - кокетка в зеркале мольберта -
светофоров гамму влившая в этюды.
Над гордыней суд, немыслимость обета
не мечтать и флейты лёгкая простуда…
Начинает темнеть. Откидываю занавесочку и вглядываюсь в могучие ели, близко-близко мелькающие перед глазами. Дорога стала совсем узкой, тряской. Мы мчимся по лесу. Небо очень ясное. Почти прозрачное. Совсем вдалеке, почти у горизонта, плывут две пушинки. Такие осязаемо лёгкие. Ещё мгновение – и они совсем растворятся в воздухе или осыплются вербной и тополиной ватой.
Перевожу взгляд на противоположное окно. С того края небо начинает тлеть и в несколько минут, раздуваемое ветрами, уже вовсю полыхает.
Раскалённый диск, сделав своё дело, медленно уходит под землю:
Бьёт закат прямой наводкой
по озёрным зеркалам,
тополям и дачным соткам,
прилепившимся к холмам…
Вот и пригород Зеленограда. Дачи действительно прижимаются к холмам. Но от закатных лучей им не спастись. А наверху у исчезающего солнца небесные дела принимает месяц. Немножко потёртый, кривой, несуразный. Не проснулся ещё. Сонно потягивается. Озирается. Начинает расплываться. Набухать. И вот это уже и не месяц вовсе – а самая настоящая луна:
Ветер ушёл в ночное.
В паводке тишины,
словно привет от Ноя -
сольный ковчег луны.
Я смотрю на неё и думаю о любимой. Ведь как они похожи: далёкие и родные…
Я бегу от бывшего себя. Уезжаю от одиночества и тоски. Туда – где умеют любить. Где жертвуют собой ради другого. Где совершенно бескорыстно приходят на помощь. Где верят и чувствуют в тысячи раз тоньше и острее. Где знают, что только доброта и любовь спасёт не только весь мир, но прежде всего – самих себя.
Я уезжаю в завтрашний день, где точно будет всё хорошо:
На три октавы выше, чем "люблю",
щедрей костра, чувствительней, чем нервы,
чтоб жизнь и боль чужую - как свою,
и поцелуй стотысячный - как первый!
Сквозь осень и перроны - без гроша,
за парусом и птицами - стихами!
пытливей, чем бессонная душа,
доверчивей, чем детское дыханье.
От красоты пьянее, чем лоза,
по злу - прощеньем; бури - как удачу.
Скупая на щеке времён слеза...
и на надежду - вечности богаче!
