Бабушка любила людей, они были ей очень интересны. Жизнь она в каком-то смысле воспринимала как театр. Каждый день что-то новое, познавательное. Вернувшись из магазина, из гостей, с прогулки, обязательно рассказывала каких людей видела, какие сценки подсмотрела, какие слова говорились.
Но при этом она терпеть не могла сплетни. Театр, где ты добросовестный и любознательный зритель, это одно, а сплетни о людях – совсем другое. Бабушка избегала пересудов, не поддерживала обсуждения за спиной, всегда давала людям бонус верой в лучшее в человеке. Поэтому её любили и уважали все знакомые. Из-за этих её качеств у нас вечно толпились многочисленные друзья. Если бы не последовательная политика деда, бабушка утонула бы в дружественных визитах. Дедуль был умница и хитрец, считавший, что жена должна больше всего принадлежать ему, и ведь добивавшийся этого – «ни мытьём, так катаньем».
Отдельными рассказиками я опишу главных бабушкиных друзей-подруг. Но это – капля в море знакомых и приятелей, общавшихся с ней на полной доверительной основе.
Мария Фёдоровна.
Была у бабушки одна давняя подружка, Мария Фёдоровна. Очень милой внешности, с большими выпуклыми глазами – серо-зелёными со слезой. Из молодящихся, скрывающих свой возраст, дам. Она так прятала концы, что и сама запуталась, сколько же ей лет на самом деле. Работала дама инженером по маслам, на Орском механическом заводе. Какие-то там «добавки», «присадки» – тёмный лес для не специалиста.
В описываемое время, Мария Федоровна изо всех сил боролась, чтобы её «не ушли» на пенсию. А поскольку официальная легенда у неё расходилась с действительностью, было трудно понять: почему, собственно говоря, такую молодую – и вдруг прут на заслуженный отдых. Приятельница хитрила, бабушка по доброте душевной делала вид, что «сама простота» и верит каждому слову подруги. Ведь она была не только учителем математики, но и просто умным и проницательным человеком, и всё давно вычислила.
– Я думаю, где-то около шестидесяти, Сева. Не меньше.
– Да, Оленька, никак не меньше. Она же ещё в войну Василию Елисееву глазки строила. Ведь сама рассказывала.
Дед слегка усмехался, бабушка прятала смеющиеся глаза.
Мария Фёдоровна была совершенно одинока. Жила в хорошенькой однокомнатной квартирке, недалеко от нас. Молодость её ушла, а пенсия всё же состоялась. И она затосковала, заскучала. Часто звала нас в гости, а ещё чаще стала приходить к нам. Я относилась к ней сочувственно и ровно, но она видела во мне соперницу в её дружбе с бабушкой. Поэтому мы иногда «искрили», каюсь. А деду такие частые визиты нравились всё меньше и меньше. Бабушка и жалела подружку, и в то же время понимала претензии мужа, поэтому была как меж двух огней. Вслух Мария Фёдоровна никогда не говорила о том, что мы с дедом мешаем её общению с приятельницей. Но понятно было и без слов.
Рассказ бабушки.
Зима. Время за полдень.
– Пришла она, Ира, очень обрадовалась, что ни тебя, ни деда нет. Я её бенедиктинчиком угостила, покормила обедом. Сидим разговариваем. Приходит Сева. Знаю, что голодный. Увидел её, расстроился. Пошёл на кухню, кастрюлями гремит. Я как на углях, И Марь Фёдоровну обидеть жалко, и деда кормить давно пора. А она на любимого конька села – ах, Лемешев, ах, Козловский! Ты же знаешь, она на тенорах помешана. Слышу, дед уже совсем нервно начинает по коридору ходить, а она – как будто, так и надо. Ну не понимает человек. А сидим мы, я – лицом к двери, она – спиной. И вдруг из коридора тенор, ты же знаешь, какой у деда голос красивый. Ария «Ольга, ты меня не любишь» из «Евгения Онегина». Марья Фёдоровна глаза выпучила: «Господи, кто это ещё так красиво поёт?!» Я и говорю: " А это Всеволод Николаевич мне намекает, что обедать пора. Ну, тут она всё поняла, не обиделась, собралась быстро и пошла. Жалко её, Ира, совсем она одна, и поговорить не с кем".
Вот пишу сейчас эти строки и вдруг сквозь пелену забывания увидела Марию Фёдоровну на кладбище, на похоронах бабушки. Она стояла вся серая, как из пепла. Первый раз в жизни я видела её без макияжа.
Господи, как же она жила после смерти подруги? С кем разговаривала, у кого отогревала свою одинокую душу? Жалко-то как её.
Удивительное дело, думала, ничего не помню о том дне. А ведь выплыло.
Роман Алексеевич.
Был у бабушки ещё один оригинальный друг – Роман Алексеевич. «Ромашка», как звал его дед. Дружба началась ещё в посёлке Никель, Роман Алексеевич был соседом по коммуналке, занимал одну узкую, как пенал, тесную комнату. Жили, не ссорясь, бабушка была человеком лёгким, в быту не вредным, в чужие дела не лезущим. Постепенно из отстранённого, замкнутого человека сосед превратился в приятеля. Оценив качество личности, он прикипел к моей леди на всю жизнь.
А жизнь у него была сложная и непонятная.
Существовало поле работы. Ведущий инженер Никелькомбината, специалист толковый, нареканий не имел.
Параллельно с работой имелось и поле отдыха. Весь год Роман Алексеевич копил деньги, чтобы в отпуске в хорошем поезде в удобном вагоне СВ поехать в турпоездку. Всё свободное от работы время Ромашка убивал вышиванием гладью, чтением книг, хождением по комиссионкам в поисках старинной мебели и пластинок. И ожиданием отпуска. Друзей и подружек не имел. В гости ходил только к моим старикам. По словам деда – «возился как мышь у себя в комнатушке». Ходил танцевально. Говорил тихо, выразительно. Лицом не играл, но неподвижность черт была очень выразительна. Когда наступало время отпуска, всё у Ромашки уже было готово к отдыху. Он незаметно, без показных сборов и обсуждений исчезал из Орска, сказав лишь соседям, чтобы не волновались.
Важный, довольный приезжал он к бабушке после очередной турпоездки. Если видел кого-либо кроме неё – быстро и вежливо сворачивал визит и норовил угадать со следующим посещением так, чтобы застать свою задушевную подружку одну. Нам он только хвастался приобретёнными в далёких краях вещами. Показывал новое пёстрое «шелковое кашне». «Вы посмотрите, какая плотность, какое качество!» Мы смотрели, трогали. Да, вещь впечатляла. Но представить её на своём отце или деде я никак не могла. А хозяину шла. Показывал мягкое пальто реглан с крупной резинкой вязанным шалевым воротником. Коротенькое, бочонком, но видно, что это стиль, сшито хорошо. Отворачивал полу, подкладка оказывалась хорошего цветного, а то и белого шелка. Ну, театр. У деда на носу начинали ходить очки, значит, уши поджал. Гася улыбку, чтобы не обидеть гостя, он поспешно уходил в спальню.
А оставшись одни, Ромашка с бабушкой, всё время о чём-то секретничали. Придёшь из школы, а на кухне заседание. Роман Алексеевич всё бу-бу-бу, шу-шу-шу. Посмотрит на меня с досадой:
– Ольга Владимировна, я не понимаю, когда вас одну застать можно? Всё время кто-то вертится!
И смех, и грех. Бабушка семафорит мне глазами: «Не сорвись, не обидь человека». Я ретируюсь, пусть сидят. Что-то есть в нём не от мира сего, забавный. Ладно, пусть пользуется терпением своей Ольги Владимировны. Сколько десятилетий он её знал? Лучшим другом считал. Но до самой своей смерти церемонно называл только по имени отчеству.
– Что ж вы, Ольга Владимировна, ничего не говорите. У меня же новый пиджак.
Друг встаёт и поворачивается, чтобы бабушка оценила обновку. Слов нет, вещь и вправду красивая. Бархатный тёмно-синий, почти черный пиджак. Прямо «Южная ночь». Под ним шёлковая рубашка и яркий шейный платок, заправленный по горлу в ворот. Красота. Такие одёжки в те времена лишь у артистов можно было увидеть. Ну и у Ромашки. Бабушка хвалит обновки. Приятель счастлив и горд.
Визит закончен. Роман Алексеевич откланивается. Бабушка приветливо кивает головой. Минут на пять такой хоровод у дверей. Прямо танец.
Дед всегда в курсе визитов Ромашки, бабушка никогда ничего не скрывает. Супруг вертится на кухне:
– Ну, что новенького тебе твой Ромашка говорил? Ведь долго сидели сегодня.
– Что у него может быть новенького, Сева?
Бабушка возится, крутится от плиты к раковине. Убирается.
– Всё как всегда. Съездил опять. Был в Средней Азии. Самарканд, Бухара, ещё что-то, я даже забыла. Очень доволен.
– Что ещё рассказывал?
– Да всё меню путешествия мне пересказал. Весь прейскурант вагона-ресторана. Ой, Сева, отстань! А то ты его не знаешь!..
Дед разочарован, это видно. У меня от любопытства начинает чесаться лицо. Ой, непросто всё, непросто. Вот чувствую. А что – понять не могу!
Дед многое знал. Я ни о чём не догадывалась по молодости. Но бабушка ни разу ни мне, ни Всеволоду Николаевичу не выдала своего Ромашку. Конечно, наедине о Романе Алексеевиче они говорили, дед был в теме. Но разговоров своих с другом бабушка не передавала. То, чем делился с ней её старый приятель, держала в тайне до самой смерти. Вот поэтому и ходил к ней этот несчастный человек. Бабушка была единственной женщиной, которой он верил.
Где-то далеко от Орска жила родня, но с ней он отношений не поддерживал совершенно. Сразу замыкался в себе, стоило заговорить о родственниках. Как бабушка перед смертью не уговаривала его составить завещание на своих, семейных – он отказался.
– Пусть, Ольга Владимировна, всё отойдёт государству. Возьмите только что-нибудь ценное себе на память.
Когда Роман Алексеевич упал в коридоре коммуналки, бабушке позвонили соседи. Она мигом собралась и ухаживала за милым другом до смерти. И глаза ему закрыла. А на память из всего, что было у него редкого – антиквариата, ручных кружев, картин, серебра и хрусталя, она взяла альбом с фотографиями. И всё.
– Не смогла я, Ира. Не моё это.
В фотоальбоме были снимки маленького, очень хорошенького мальчика с длинными вьющимися локонами, одетого в девчачье белое кружевное платьице. Мальчик стоял на бархатном кресле в блестящих лакированных ботиночках и белых носочках, а со спины его обнимала прекрасная юная дама со сложной причёской. Видимо, мать.
Были фотографии юноши с тяжелым взглядом. Рубашка апаш. Удлинённая стрижка. Брюки очень аккуратно прихвачены ремнём.
Были фотографии взрослого, грустного мужчины, всё такого же аккуратного и отстранённого.
И целый ворох групповых снимков из турпоездок. Только перебирай. Средняя Азия. Москва. Ленинград, Украина. Крым. Прибалтика. Кавказ. Короче, вся наша большая тогда страна.
Куда он пропал этот альбом? Дед ведь не очень любил бабушкиного Ромашку, больше терпел. Теперь я считаю, что это мой недосмотр, надо было попросить после бабушкиных похорон Ромашкин альбом. «Если бы молодость знала, если бы старость могла». Тогда, совсем молодой, мне было не до старых альбомов умерших чудаков. А жаль. Ведь, пожалуй, кроме меня его в целом свете никто не помнит.
Только после смерти Романа Алексеевича, узнала я его тайну. Через много лет, мне рассказал её отец, хорошо знавший чудака.
Я не буду прописывать это слово. Умный поймёт и пожалеет.
Не хочу подводить единственную женщину, которой он верил.
Скажу только, что это был неплохой, одинокий и несчастный человек.
К бабушке шли и с бедой, и с радостью, и посоветоваться, и просто посмеяться. Приходили подружки и похвастаться.
Никогда не забуду один такой визит.
Звонок в дверь. Открываю, за дверью две женщины, постарше и помоложе. Та, что постарше, вся в жутких провисших пустых кожных складках, но глаза сияют. Бабушка выходит в коридор, присматривается, ахает. Приглашает обеих дам в комнаты. Носом чую, что будет что-то интересное. Меня не выставляют, уже не маленькая. Наоборот, обе дамы изо всех сил приглашают нас с бабушкой порадоваться.
– Признайся, Оля, ты ведь меня даже не сразу узнала!
Бабушка признаётся. Да, так. Не узнала.
Дальше из разговора, восторгов, восклицаний, начинаю понимать. Эта женщина раньше была безумно полной, у неё начало сдавать сердце. Врачи топнули ногой и сказали, что если она не похудеет, то умрёт. Дама перепугалась и «села» на какую-то жуткую диету. И вот результат. Они с дочкой очень рады, и очень хотели похвастаться таким чудом. Но к кому пойдёшь? Кто-то посмеётся, кто-то позавидует, кто-то сделает вид, что рад. А им хотелось прийти к тому, кто искренне обрадуется. Вот и пришли к моей бабушке.
Господи, чего они только не делали! И сантиметром талию замеряли, и фыркали от смеха, когда дама, сама хихикая, показывала, что осталось от её живота. И какую-то бывшую одежду, специально принесённую, к себе прикладывали, а она такая огромная, что снова смеялись.
– А чувствуешь то, чувствуешь себя как? Как сердце?
– Оля, ты не поверишь. Вообще сердца не слышу! Раньше две ступеньки пройду и губы синие, а сейчас – хоть бегом! Так хорошо, даже помолодела.
После пили чай с вареньями. Вспоминали общих знакомых. Расстались довольные друг другом.
Приходили и люди, которые сначала казались мне очень странными, а потом я просто влюблялась в них.
Ариша.
Звонок. Открываю. За дверью боком, почти в профиль, наклонив голову чуть вниз к плечу, стоит женщина средних лет. На гостье грубый, только в поле или в огород, плащ, потерявший цвет сто лет назад. Коричневый порыжелый суконный платок плотно обтягивает небольшую голову, повязан так, что закрывает и волосы, и лоб, а вокруг шеи концы перехлёстнуты и уходят в завязку назад, подбирая его по-походному. На ногах то ли высокие ботинки, то ли короткие сапоги. Всё подобрано, подтянуто, кажется, ещё бы вещмешок, и – пешком по степи. Такая и до Сибири дойдёт, не устанет. Глядит исподлобья. Глаза острые, пронзительно-серые, тревожные. Я вся подбираюсь. Странная какая тётка.
– Ольга Владимировна дома?
Голос гостьи хрипловатый, осторожный. Непонятно, боится, что не пустят? Ничего себе, таких у нас ещё не было!
Из кухни выглядывает бабушка и радостно кричит:
– Ариша! Ты что за дверью стоишь? Заходи! Заходи скорей.
Ариша. Ариша Кандаурова. Вот сижу и думаю, как же написать, чтобы стало понятно, какая она была необычная, красивая, добрая.
Всё также полу боком Ариша проникает в квартиру, неторопливо, без суеты, снимает свой знаменитый плащ. Под ним овчинная безрукавка. Разматывает платок. Всё так же исподлобья бросает быстрый взгляд в висящее в коридоре зеркало. Делая ладони домиком, одним движением приглаживает волосы, вынимает и, проведя по голове, плотнее вставляет гнутую тёмную гребёнку. Я гляжу на неё, открыв рот. Ариша зыркает на меня короткими, острыми взглядами. Я совершенно расслабляюсь, глаза-то у тётки смеющиеся, тёплые, как у бабушки. Только смешинки короткие, быстрые, булавочные, как бы тайные.
Всё, готово дело, прилипла. Ведь где тайна, там поле моей деятельности.
На кухне радостная бабушка поит гостью чаем. Подсовывает мёд, сгущёнку, варенья. Уговаривает не стесняться и не чиниться. Ариша очень сдержана. Она не жадничает, чай пьёт с удовольствием, а сладости не берёт. Разговаривает очень тихо, низким и тоже сильно приглушённым голосом. Постепенно начинаю понимать, у Ариши – говор, она явно «окает», фразы скупые, не раскатанные. Концы коротких предложений усекаются ещё больше замкнутостью звука.
По кухне плывёт запах сельского подворья – коз, коровы, в смеси с чем-то очень чистым и здоровым. Явно, что тётка много времени проводит на улице. Видно, что не гуляет, а работает. На крепких яблочком скулах красно-коричневый очень идущий Арише румянец. «Кровь с молоком», только молоко топлёное, кремоватое. Она вся сбитая, совсем не полная, но округлая, фактурная. Очень сильная и выносливая.
Что же может быть общего у моей прекрасной леди с этой, явно простонародной тёткой? Одно я уже поняла – у них обеих отменное чувство юмора, вечное желание хорошей шутки. Только у бабушки это явное, а у Ариши – тайное, глубоко запрятанное. Но всё равно, как могли сойтись две такие разные женщины?
Позже я узнала, что Ариша – старшая сестра первой учительницы моего папы.
Ещё позже поняла, что у них с бабушкой в чём-то очень похожие судьбы.
Семья Кандауровых была из спецпереселенцев. Попросту – из раскулаченных и высланных с родных мест людей. Где они жили раньше, я не помню. Папа говорит, что чуть ли не на юге России. Почему тогда Ариша «окала» – непонятно. Но становились понятными все ухватки бабушкиной подружки: её сдержанность, скрытность, постоянное ощущение, что она «нежелательная персона» и «неподобающее знакомство». Ясно, почему ходила Ариша легко и бесшумно, «как индеец», не любила смотреть людям прямо в глаза. Видимо боялась, что откажутся признать, не поздороваются. А она была гордой, бывшая «кулачка».
И ещё одно восхищало меня в бабушкиной приятельнице – она могла стать невидимой, как бы прозрачной. Её трудно было узнать на улице, поскольку растворялась в толпе. И только время от времени появлялась у нас. Всегда вроде бы по делу, то с бидончиком домашнего молока, то с овечьей шерстью, то с каким-нибудь хозяйственным предложением. Но всегда было понятно – Ариша соскучилась по старикам. Бабушка никогда ничего не брала у подружки даром, обязательно отдавала деньги. Тяжелым каждодневным трудом жила эта семья. «Ариша – великая труженица», – говорила бабушка.
Иногда она вдруг надолго пропадала. Старики начинали подозревать, что, видимо, опять боится подвести таких добрых людей – «они же «на виду», куда им такое «знакомство». Повздыхав, пошептавшись с дедом и получив его согласие, бабушка одевала меня, и мы шли к Кандауровым домой.
Домик их, серый и бревенчатый, стоял над самой Елшанкой, на высоком её берегу. Что бы попасть к дому, надо было пройти по низенькому мосту через речку. Основательная серая изгородь отделяла их двор от улицы. Во дворе стояли крепкие надёжные хозяйственные постройки. Для коровы, для овец с козами. Для кур, для кроликов, для уток – живности было полно. Мне кажется, у них даже лошадь имелась, и сани. Вроде бы помню Аришу возницей.
Вот! «Талант не пропьёшь»! Раскулачили их. Отняли всё. Сослали в голую оренбургскую степь, на бугор. Не помрёте, так загнётесь со временем! Да не тут-то было, не на тех напали! Семья-то тружеников. Ну, они и поднялись. Чего это стоило Арише с матерью, я не знаю. Мужчин в их доме не было. Ни отца, ни мужа. Вдвоём поднимали хозяйство, вдвоём бились, вдвоём всю жизнь поднятое поддерживали. Как и где получила педагогическое образование её младшая сестра, мне неизвестно.
Постучавшись и толкнув крепкую калитку, мы с бабушкой вошли в кандауровский двор. Обе хозяйки «лопатились» на воздухе по хозяйству. Скулы-яблочки от мороза горели у младшей хозяйки огнём. Старшая, закутанная, платок по лбу в две скобки, белая из-под чёрной, присгорбленная – стояла в дверях стайки. (*)
– Ты что это, Ариша, совсем пропала, не заходишь. Мы с Всеволодом Николаевичем переживаем, не заболела ли?
Ариша рада, так рада! Глаза засверкали, заметались – то на нас, то на мать-старуху, опять на нас. Изучает, не обиделась ли подруга. Смотрит, рада ли нам её мама. Рада. Видно.
– Ой! Да, как же вы. В такую даль! По морозу. Да, куда б я делась. Да сама бы пришла. Что я, не понимаю. Вот выдумали! Ничего не болею! По дому, по двору… В такую дорогу! Ой, Ольга Владимировна, что ж я вас на снегу держу! Давайте в дом. В дом.
А в жилье тепло, чисто, уютно. Ариша усаживает нас, садится сама. Смотрит, не насмотрится. И только всё время мечутся её огрубелые, заскорузлые, варёно-красные руки: то прячутся под фартук, то собираются ладонями в кучку, то убегают на коленки. Стесняется она своих трудовых, надёжных рук. Вскакивает, начинает бесшумно метаться. Чайник поставить, занавеску задёрнуть. Мало ли что.
С улицы, не спеша входит старуха. Снимает верхнее. «Полей мне, Ариша». Споласкивает тяжёлые, сухие, растрескавшиеся ладони, принимает, не глядя, от дочери грубое льняное полотенце. Вытирается. Я всегда немного нервничала, когда видела, как они моют и вытирают руки, мне казалась, что кожа вот-вот треснет по сухим, натруженным складкам. Ещё казалось, что мыть и вытирать такие руки должно быть больно.
Начинается чаепитие. Домашние сливки, масло, мёд. Ничего особенного не говорится, только про жизнь. Но уже ясно, бабушка подружку своим визитом проняла и согрела. Не будет она больше дичиться и осторожничать. Опять всё наладится, вновь станет забегать к нам.
Эти разговоры ни о чём, эти фразы с подтекстом, эти взгляды трёх знающих, переживших крушение людей. Этот сигнал – «мы с тобой, одной крови, ты и я». Не прячься, я не сделаю тебе больно. Потому что в моей душе то же самое, что и в твоей. И имя этому – страх.
Только никому другому не надо об этом знать, что мы «одной крови». Это только наше.
Долгое время, когда я была маленькой, Ариша была мне нянькой. Она приходила с утра, забирала и вела к себе, на весь рабочий день, а после окончания занятий в школе приводила назад. Вот ведь конспираторша, я забыла её, и почти выросшей, узнавала снова. Не зря же писала, что она могла пропадать и растворяться.
Потом они обе во мне соединились. Та детская «няня Арина» и Ариша. И я вспомнила, как хорошо было у них. Как баловали меня обе женщины. Как в холода запускали в дом козлят и ягнят. Какие эти зверские дети были смешные и прыгучие. Один из них мне даже шишку на лбу набил. Потому что я всё время норовила быть с ними на одном уровне. Вот козлёнок разогнался и боднул, приняв за свою.
А о бабушкиной общности с Аришей потом. Это не на один абзац история.
Сколько их было этих встреч с людьми. Скольких из них затягивало в бабушкину орбиту. Писать и писать. Поэтому я стараюсь выделить несколько историй, наиболее объясняющих, почему так тянулись к ней люди.
Вот ещё одна.
Каждый раз, когда наступали Новый год, Восьмое марта и Двадцать третье февраля, на адрес дедушки и бабушки приходили поздравления от одного и того же человека. Назовём его Павлом Петровичем. Как-то обозначать его в истории надо, а имя отчество я позабыла, так как сама никогда не видела. Для меня его поздравления именно тем от вороха других и отличались, что корреспондент был мне не известен.
– Кто это, бабушка? Почему я его не знаю?
– Да ты и не можешь его знать, Ира. Мы с дедом сами его почти не знаем.
– Как это не знаете? Ведь он же вам три раза в год поздравления шлёт! Чужой такого делать не будет.
– Вот пристала! «Отвяжись, худая жись, привяжись хорошая»! И в кого ты такая любопытная? «Вот загорелось у сиротки поперёдке»! «Вынь да положь» ей. Ладно, вот дед пойдёт по делам, расскажу. Ну что «надулась, как мышь на крупу», говорю же – расскажу!
И как-то в свободную минутку бабушка рассказала мне такую историю.
Рассказ бабушки о знакомстве с Павлом Петровичем.
Мы уже здесь, Ира, жили, на Мира. Октябрь прямо ледяной был. Дождь с ветром, и так холодно, что на улице сразу пальцы стыли. Легли мы как-то спать. Спим. Только ночью проснулись. Слышим, скребётся что-то в дверь, постукивает. И так странно – снизу звук идёт, как будто с пола. Вышли в коридор, прислушиваемся. Точно, стонет кто-то в подъезде. Постонет, постучит и открыть дверь просит. Мы перепугались. Город-то у нас, сама знаешь, одних зон сколько.
«Нет, Оленька. Не будем открывать. Это нас выманивают. Откроем, дадут по башке, и ограбят». Я с Севой согласна, страшно. Пошли назад. Легли в постель, а обоим не спится. С бока на бок вертимся, прислушиваемся. И у обоих одна мысль: «А вдруг не бандиты? Вдруг там и вправду человек пропадает? А мы, чурбаны бесчувственные, не пускаем, за шкуры свои трясемся». Что делать, встали, оделись, опять в коридор пошли. Начали переговоры через дверь. Всеволод Николаевич принялся расспрашивать: что нужно, почему к нам, что случилось. Поняли, что вроде не врёт человек. Боялись очень, но открыли.
Ты бы его видела, Ира. Весь грязный, мокрый, пальцы скрючены, говорит еле-еле. Плащишко на нём болоньевый модный, но грязный, в тряпку. Брюки нормальные, ботинки. Только всё испорчено. И по виду вроде не урка. Просится переночевать. Куда в такую погоду выгонишь. Кое-как отмыли, дали сухие вещи, положили в большой комнате. Сева мне говорит: «Ты иди спать, Оленька, а я уж покараулю, чтобы чего не вышло».
Отогрелся наш гость, заснул. Утром смотрим, вроде нормальный человек. Начали мы его выхаживать. Пока болел, всё нам рассказал.
Приехал этот Павел Петрович в Орск в командировку. Инженер. Как уж там получилось, то ли напился он, то ли обманули его, только очнулся на улице без денег, без документов, без чемодана. Грязный. Ни в какую гостиницу не пускают. Люди стараются бегом его оббежать. Холод лютый, сырость. А он хроник, у него что-то с суставами. Сырость и холод для них – это всё равно, что путёвка на тот свет. Вот и начал пропадать. Наш дом ближе всего к гостинице стоит, поэтому и пытался он к кому-нибудь на ночлег проситься. Да кто такого пустит? Наш подъезд последний, до него он уже почти полз, совсем суставы сцепило. Вот, а наша- то квартира, самая первая от входа. Ну и к нам стал стучать. Когда дверь открыли он на полу подъездном лежал, совсем уже сил не было. Мы его сами втаскивали.
Когда выздоровел через неделю, попросил денег на дорогу. Куда деваться, дали. А уехал, распрощались и с ним, и с деньгами. Сами себя уговаривали, Бог с ними, нельзя было не дать. Не вернёт, так пусть это на его совести останется. А Павел Петрович видишь, каким порядочным человеком оказался? Одолженное все до копейки прислал, ещё и сверху добавил, за постой, еду и лекарства. А теперь вот каждый год с праздниками поздравляет. Так что «Отец дьякон, ставь деньги на кон».
Ну что, насытила свое любопытство? Вот так. «Вольному – воля, спасённому – рай».
Вот про кого она это сказала? Про меня? Про них с дедом? Или про «ночного гостя» Палпетровича?
Если бы я не знала свою бабушку, если бы сама не читала эти открытки, если бы соседи, не рассказывали, покачивая головами, эту историю, очень трудно былобы в неё поверить.
Два пожилых человека, пенсионеры, в бандитском Орске, приняли решение, не грешить, и пустить на ночь незнакомца…
Тут как-то само собой вытекает, что надо написать, как же при таком огромном количестве друзей и знакомых, бабушка отмечала свои Дни рождения.
Проблема такая была. Кого-то можно случайно забыть пригласить, кого-то могло не быть дома… Так может произойти. А люди обидятся. Загордилась, мол, Ольга Владимировна.
Чтобы такого случиться не могло, давным-давно приняли стрики решение – никого персонально не приглашать, а объявить друзьям-знакомым, что в этот день рады всем, причём с утра и до вечера.
За неделю до праздника начинались уборки и закупки. Ради этого дня бабушка поступалась принципом не досаждать людям просьбами, и шла на поклон к заведующей гастрономом. Заведующая была нашей дальней родственницей и всегда удивлялась, что сватья приходит всего раз в год, и это при хроническом дефиците тех далёких лет. Закупив мороженых судаков или треску, языка и редкой гастрономии, бабушка, провожаемая Раисой, выходила на улицу. Там уже ждал Всеволод Николаевич с тележкой. Всё это великое добро привозилось домой.
Всю неделю мы скребли углы, мыли стёкла, зеркала, доводили до блеска веерную пальму, стоявшую в кадушке у окна. Меняли на свежие, вышитые гладью треугольные салфеточки с настенных полочек-консолек, прошивные салфетки с крупных поверхностей, кружевные дорожки стола и диванные круглые, крючком вязаные подголовники. Стирали и одевали вновь чехлы из суровой сероватой материи на строгие стулья с коленкоровыми сиденьями. Вешали на окна хрустящий крахмалом, голубоватый от синьки, ровно вытянутый, проглаженный хлопчатобумажный тюль. Меняли льняные вышитые занавески в дверных межкомнатных проёмах. Подготовив дом к приходу гостей, в два последних перед праздником дня бабушка бралась за праздничную еду.
Количество посетителей всегда было неизвестно. Но эта проблема решалась просто. Надо было приготовить в больших эмалированных тазах – оливье, винегрет, «красную рыбу фиш с овощами» из судака или трески. Вот, считаем – уже три таза, в которых хозяйки обычно замачивают бельё. Эти ёмкости весь год стояли в подвале дома и ждали «часа икс». Надо было наварить и разлить по глубоким тарелкам пятилитровый бак холодца и до праздника разместить его весь в холодильнике. Плюс огромная кастрюля картофельного пюре. Плюс казан тушеного мяса.
Перед самым Днём рождения резались впрок колбасы, карбонад, буженина и сыр. Вся гастрономия, в нарезанном виде тоже отправлялась в холодильник. Из сарая и подвала приносились солёные огурцы, помидоры, квашеная капуста. Наступал черёд «Наполеонов» и «Поля Робсона», торты выпекались только «на завтра», так как больше всего бабушка боялась оскандалиться и «потравить» гостей. Всё делалось чисто, аккуратно, в правильные сроки.
Пока мы готовили оставшиеся блюда, дед в комнате открывал створки буфета-мастодонта и извлекал из него высокие стопки тарелок для второго, парадные плошки-ложки, фужеры и рюмки, и много всего другого для сервировки. Всё с запасом. Разложив стол в длинный овал, дед садился, и не спеша, методично, перетирал всю эту утварь взятым у бабушки посудным полотенцем.
После выпечки тортов практически всё было готово. Оставалось только с утра разложить первые партии угощений по хрустальным салатникам и блюдам и, почистив селёдку, разместить её в селёдочницах. Да ещё накрыть огромный овал стола белой льняной скатертью затейливого тканного рисунка внутри полотна, «белым по белому».
Протёртая, сияющая посуда стопками и строями стояла на груди раздувшегося от важности буфета. Салфетки, полотенца, столовые приборы. Теперь, кто не приди – тарелки-плошки-ложки, холодец-гастрономию, еду из кухни, мигом на стол! Ведь всё готово, продумано, рассортировано. Ждать никого не заставим.
И вот наступало шестое июня. День рождения Пушкина и моей дорогой бабушки. Моя прекрасная леди очень гордилась таким совпадением. Быть в чём-то единой с Александром Сергеевичем было ей приятно.
Весь день, с утра до вечера мы принимали гостей. Приходили родственники и свойственники, соседи бывшие и соседи настоящие, учителя, ученики старых выпусков, врачи, друзья военного времени, заводские инженеры, соседи по даче. Всех не перечислишь. Мы таскали из кухни и холодильника порции еды, мыли тарелки для вновь пришедших. Расставляли по всем вазам дома, подаренные цветы. Относили в спальню, чтобы не мешали в тесноте подарки. Со всеми садились за стол, что-то клевали, и опять вскакивали на звонки в дверь. Бабушка с дедушкой, красивые и счастливые, очень уставали, но были рады и гостям и празднику.
Вот такой был этот день. Шестое июня каждого года. День рождения бабушки и Пушкина.
Доброго дня, Ирина)
Стих отличный. Мне очень понравился))
Только вопрос не к привратнику, а к Королеве. Если сомневаетесь, публикуйте его без пометки, и мы спросим у ее Величества, когда она вернется.
Несомненно только, что его надо публиковать.
