В баню меня бабушка водила не часто, старалась мыть дома, в привычных декорациях и гарантированной чистоте.
Но иногда, из-за временного отсутствия воды в домашних кранах, мы всё же посещали общественную городскую баню. Я не очень помню, где она была. То ли на Никеле, то ли в Старом городе. Да и не важно это наверное. Старое тёмное длинное здание, вывеска, дверь, касса, предбанник.
Мы раздевались у шкафов пеналов, сидя на деревянных, крашенных лавках, укладывали полотенца на полочку, вешали одежду на штырьки, бабушка тщательно закрывала дверцы и мы входили в темноватое от неяркого желтого света ламп на потолке, и от влажного, горячего и мутного пара, охватывающего нас сразу при входе, помещение. Близоруко щурясь, бабушка высматривала место поудобнее, я вертела головой, набираясь впечатлений.
Посмотреть было на что. Женщины в бане вели себя свободно, не стесняясь, сидели привольно, мылись энергично, не прячась промывали все дарованные судьбой красоты, и видные всему миру, и скрытые в другие, не банные времена, от всех. Громко разговаривали, смеялись. Одни яростно орудовали мочалками, будто намеревались намыться на всю оставшуюся жизнь, другие обводили себя плавно, наслаждаясь процессом очищения кожи от грязи. Шампуней тогда ещё не было и женщины, склонившись над тазом с горячей водой, сначала очень долго и сильно намыливали головы кусками скользкого мыла, А потом, растопырив пальцы обеих рук на манер гребней, тщательно взбивали и перелопачивали волосы, что бы мыльная пена дошла до самых корней. Помыв голову, дамы сворачивали и закрепляли на макушке гули. Всё время хлопала дверь парной, то входили, то выходили любительницы большого пара.
Согревшиеся, расслабившиеся от тепла женские тела были очень красивыми и очень разными, кто-то сидел весь розовый, кто-то – малиновый, тела брюнеток очень часто светились как слоновая кость, бежево-желтоватым, были дамы, кожа которых и в бане оставалась молочно-белой с голубизной.
Если уж у меня, девочки, глаза всё время бегали по помещению, высматривая, сравнивая, запоминая, то представляю, что было с маленькими мальчишками, которые нередко появлялись со своими мамами в женском отделении.
На вопрос, почему она не отправила сынишку с отцом в мужское отделение, очень часто можно было услышать такой ответ
- Да разве ему можно ребёнка доверить? Дай бог, что бы сам помылся!
Ну и набирались мальчики впечатлений на всю жизнь!
Мне рассказывали, похохатывая, родственники, как один из наших Евсеевых, тоже посещавший с мамой женское отделение орской бани, едучи в трамвае с этой самой мамой, как то раз, очень внимательно и долго разглядывал вошедшего, и угнездившегося на передней площадке, мужчину профессорского вида. Больше всего мальчонку заинтересовала козлиная бородка пассажира. Насмотревшись, мой маленький родственник вынес свой вердикт. Указывая рукой на бороду ничего не подозревающего человека, он произнёс
- Гы-ы. Чуб, как у мамки на письке!
Трамвай грохнул хохотом, от такой неожиданности. Ставшая багровой от стыда, тётка Тая, еле дождалась первой остановки и выскочила из транспортного средства, таща за руку спотыкающегося от маминой спешки, аналитика. Наверное, с того дня наша родственница прекратила брать с собою в женское отделение своего первенца.
Разжившись двумя шайками и найдя подходящее место, бабушка строго говорила мне
- Не вздумай садиться на лавку! Подожди!
Оставив меня, она шла к двум толстым латунным кранам, из одного из которых, при повороте ручки, с фырканьем и обжигающими брызгами, хлестал крутой кипяток, а из другого – холодная вода. Сначала набиралась полная шайка кипятка и хорошенько ошпаривалась лавка, на которой мы будем мыться. Теперь можно было сесть. Но бабушка всё равно очень бдительно следила, что бы я ни за что не хваталась и спиной к стене не прижималась. Мало ли какая зараза! Ведь медсправок в бане ни у кого не требовали. Но при всём при этом все по банному каменному полу ходили босиком! Не было тогда ни резиновых, ни пластиковых тапок, без которых сейчас ни в один бассейн не пустят.
Так мы и мылись иногда в бане. Очень обычно и буднично. Но один случай, произошедший там, навсегда засел в моей памяти. И даже сейчас, стоит мне настроиться, и я сразу вижу всех персонажей так, будто это было сегодня.
Я уже писала, что в бане всегда было шумно, голосисто, с восклицаниями, переговорами и смехом.
Так было и в тот день, когда в открывшуюсяся дверь, из предбанника, в банный зал тихо, как два привидения, вошли старуха и девчонка.
Маленькая бабулька, очень худенькая, с обвисшим пустым мешком живота и двумя длинными узкими мешочками высохших грудей, неуверенно и неловко держалась на ногах, переступала, семенила, мышцы её подрагивали. Спина в верхней, лопаточной части была выгнута от времени в рогульку, редкие пего-седые волосы, вялыми жидкими прядками лезли ей в лицо. Её ножки, явно, когда-то были полнее, и сейчас, от бёдер, вниз к коленям они все были покрыты дряблыми провисшими поперечными кожными складочками. На лице её не отражалось ничего, кроме двух чувств – предельного физического изнеможения, и великой покорности, с которой она этот груз принимала. Семеня и шаркая, мелко тряся головой, старуха искала место, где можно будет сесть. Так же тихо и бессловесно за ней тенью передвигалась девочка.
Я тут писала о цветах распаренных влажным жаром женских тел. Так вот цвет тел бабушки и девчонки был серый, бледно-серый. Скорее всего это были прабабушка с правнучкой, такая была разница в возрасте, так предположила моя бабушка. Девочка была светловолосой, или сероволосой, а ещё точнее прозрачноволосой. Маленькая, совсем скелетик, очень заторможенная и все время понуро смотрящая в одну точку.
Место нашлось. Пара устроилась на краешке каменной лавки, как-будто не имея права сесть поудобнее и поглубже. Подслеповатые, слезящиеся глаза старухи обследовали зал. Знаком показав девочке оставаться на месте, она начала подбираться к кранам. Сил нести полную шайку горячей воды у неё не было, и пришлось довольствоваться четвертью таза, который она поставила между собой и внучкой. Появилась совсем истрепавшаяся маленькая узлом мочалка, кусок хозяйственного мыла. Опустив головы, и подняв руки, обе они начали расплетать жиденькие косицы, но мне казалось, что даже на это сил у них нет.
Бабушка моя, моясь сама, и следя за моими действиями, досадливо поглядывала в сторону этой жалкой пары. Ей было явно не по себе.
А тем временем, вокруг вновь прибывших образовался как бы вакуум. Как бы, не видел их никто. Ближние соседи сели полубоком так, что бы смотреть в другую сторону. Стихли весёлые голоса, никто не перекликался. Такой явный шёл от бабушки с девочкой запах беды, неустроенности, болезни и бессилия, что люди поневоле начинали отодвигаться от них, как бы боясь заразиться всем этим сразу.
Глядя на эту семью сразу представлялся, серый, вросший в землю домик в Старом городе, или на окраине посёлка Никель, в одну комнату, где всё вместе – и печь, и кухня и спальня. Где только они вдвоём и никакой помощи, никакой родни. Старуха, пытающаяся в снежном дворе расколоть колуном полено и девчонка, стоящая рядом с ней, бессильно свесив руки. Потом они вместе за столом с корявой клеенкой, евшие непонятное варево из того, что было в доме. Страшновато от всего этого становилось, даже вчуже страшновато.
А они всё возились, как две серые мышки, бессильно и бессистемно тёрли себя и спины друг другу, по очереди пользуясь жалкой мочалкой.
Бабушкино терпение кончилось. Строго сказав мне
- Посиди-ка одна. На, обмойся ещё раз
Моя прекрасная леди решительно двинулась к тем, двоим. Они в этот момент, плещась в четверти таза воды, выпуклыми головными гребешками пытались разобрать и вычесать свои мокрые волосики.
Бабушка подошла, поздоровалась и сказала
- Я вам помогу.
Она взяла шайку и выплеснула из неё на пол остатки воды, пошла к крану и набрала полный таз, принесла и поставила его на лавку между девочкой и старухой, сама села рядом со второй, напитала водой и добротно намылила банным мылом свою хорошую мочалку и стала мыть старуху, энергично и заботливо. При этом она придавала энергии вялой девочке, говоря, что и как той надо было делать. Девчонка ожила, глаза её стали осмысленнее и, моясь, она стала веселее двигать руками.
Обмыв бабульку начерно, моя бабушка опять поменяла воду, и принялась расплетать сбившиеся, спутанные старческие косицы. Гребёнкой это получалось плохо, она пошла и принесла нашу добротную расчёску и опять начала вычёсывать старушку. О чём-то тихонько спрашивала её, та так же тихо отвечала. Потом помогла бабульке обмыться набело, опять с мылом мочалкой и полосканием головы, села рядом, заплела две малюсеньких пегих косички и сразу после этого принялась за девочку. Вымыла ей голову, вычесала, выполоскала, причесала, заплела на серые мокрые прополоснутые тряпички косицу, проверила, как девочка помыла себя, помыла её ещё раз сама. И при этом всё время что-то говорила ей в ухо, а девчонка тихонько кивала головой.
Велев мне подождать, и не в коем случае не соваться к крану с кипятком, бабушка пошла провожать семью в предбанник. Там помогла одеться бессильной старухе, проверила, как укутала голову девочка, не простудится ли, и вернулась ко мне.
Банный зал встретил бабушку, как родную. Все соседи по лавке смотрели на неё с добрыми улыбками. Рассматривали. Понимая, что хоть и никакого геройства бабушка не совершила, но никто из сидящих вокруг, на такое не решился бы. Страшно это, прикоснуться к беде и нищете, которым ты не в силах помочь.
Бабушка же, пошла к крану с кипятком и долго обдавала горячущей водой свою мочалку и расчёску, вымывала с мылом, полоскала, просматривала на свет.
Потом позвала меня и вышла в зал со шкафчиками, провожаемая взглядами всего женского отделения.
Мы тщательно оделись, на улице-то мороз. Бабушка под платок посадила мне ещё и фланелевую пелёнку для тепла и непродуваемости, платок по вискам заломила вертикальными скобками, по лбу, по линии бровей до самых глаз прямым полем, крест накрест по шеё назад. Зимнее пальто на толстом ватине помогла туго затянуть пояском по талии, для тепла ладошек на пальто наделась тёплая муфта, а для ног у меня были малиновые валенки. Где уж их бабушка раздобыла не знаю, но все удивлялись, - малиновые!
Закутанная таким кулем, я брела с ней домой. А дома всё спрашивала
О чём ты со старухой разговаривала? Что она тебе отвечала? А что ты шептала девчонке?
- О чём? Спрашивала, есть ли у них кто. На что живут. Ох, Ира, там беда на беде и бедой погоняет. Одни они совсем и живут на старухину пенсию. Гроши это, а не пенсия! Долго они так не протянут…
- А девочка? Что ты ей говорила?
- Говорила, раз у её бабушки совсем нет сил, нельзя быть такой вялой. Надо стараться, шевелиться. Тяжело, но надо. Что я ей ещё могла сказать?
Баба Оля досадливо поджала губы и пристукнула рукой по столу.
Прошло уже очень много лет, а я всё помню этот случай. Стоит только прикрыть глаза, и я вижу, как решительно моя дорогая Прекрасная Дама, моет маленькую, покорную от слабости и удовольствия, старушку, как тормошит и будит от застоявшейся тупости девчонку.
И так мне хочется, чтобы у них там всё наладилось. Нашёлся бы какой-то энергичный родственник, и взял бы их жизни в свои заботливые руки...
Доброго дня, Ирина)
Стих отличный. Мне очень понравился))
Только вопрос не к привратнику, а к Королеве. Если сомневаетесь, публикуйте его без пометки, и мы спросим у ее Величества, когда она вернется.
Несомненно только, что его надо публиковать.
