|
У каждого в душе живет поэт и убийца, только это принято скрывать (Рэй Брэдбери)
Публицистика
Все произведения Избранное - Серебро Избранное - ЗолотоК списку произведений
Сегодня 87 лет поэту Кириллу Ковальджи | Мы познакомились с Кириллом Ковальджи 15 лет тому назад в Братске и с тех пор общаемся.Предлагаю свои дневниковые записи о Кирилле Владимировиче. | _____________________________________________
14 марта 87 лет поэту Кириллу
Владимировичу КОВАЛЬДЖИ
Ковальджил
Ковальджив
Ковальджи
будет жить
______________________________
Своё творческое долголетие Кирилл Ковальджи запрограммировал еще в ранних стихах:
Я родился, чтоб жить любопытствуя,
Благодарно и жадно жить…
Теперь этот юношеский максимализм доказан продолжительной жизнестойкостью поэта, который на творческом подъёме встретил в марте своё 80-летие. Поэзия - дело молодое, считалось прежде, поэт живёт мало. Но вторая половина ХХ века доказала, что много даровитых поэтов в творческой форме доживают до глубоких седин, не теряя силы рифмованного слова, убеждая, что поэт живёт при любом режиме. Среди них Кирилл Владимирович. Программу будущего Ковальджи заложил и журналу «Юность», выпустив первый рукописный журнал с таким названием ещё в школе. А затем, став известным поэтом, уже работал в популярном молодёжном журнале во времена Бориса Полевого и Андрея Дементьева.
Я только родился, когда Ковальджи уже публиковался. Я ещё учился говорить, а поэт заходил в гости к Валентину Катаеву, Леониду Леонову, Борису Пастернаку, Константину Симонову, роднясь с русско-советской классикой, хотя, по его признанию, не сильно замыкался на этом. Но, будучи зрелым поэтом, всегда держался молодых, понимая, что только они обеспечивают «притяжение будущего» роду человеческому роду духовному. Мы дружим с Кириллом Владимировичем лет пять. Нас познакомил Анатолий Кобенков. И Ковальджи не отмахнулся от провинциала: обмениваемся книгами, стихами, мнениями о ходе литературного процесса. Кирилл Владимирович всегда среди действующего процесса литературы- семинары, обсуждения, статьи, публикации в журналах. Остаётся только позавидовать такому творческому долголетию мастера и радоваться, что ёмкое слово поэта активно работает, хотя с легкой интернет-руки Россия заполнена поэтомассами, и любое, даже неуклюжее слово, оцифровывается на века, нивелируя и порой уничтожая живую русскую поэзию лёгким тиражированием в сети и на эстраде, размывая божественный глагол Слова. Но поэт Кирилл Ковальджи по-прежнему ощущает себя гражданином литературоцентричной России, поэтом посеребренного века. И это не поэтическая иллюзия, это факт современной литературной жизни, который поэт выразил как всегда лаконично:
Сколько надо таланта и дури,
чтоб, мечтая о личном венце,
посвятить себя литературе
не в начале её, а в конце…
2007
***
Его публично называют «великим поэтом»
«Кирилл Ковальджи — поэт, прозаик, критик, переводчик. Родился в Бессарабии в 1930 году. Автор многих книг. Живёт в Москве…»
Когда в свежем выпуске современного журнала перечитываешь такую биографию долго живущего поэта, стыдишься своего младенческого многословия о себе любимом. Давно замечено: чем больше и значительнее поэт, тем короче о нём биографические справки литературных изданий. Эту цитату для пролога я выудил в последнем выпуске журнала «Дети РА».
Впрочем, сам поэт написал о себе гораздо больше и точнее:
«Я никогда не старался делать карьеру. Ни служебную, ни литературную. Работу мне всегда предлагали, я её не искал. А с поэтическими знаменитостями не заводил полезных знакомств, — что было, то делалось само собой. Заслуга ли это? Что мной руководило? Кроме всяких приятных объяснений, есть и одно не очень похвальное: избалованность. Я с детства привык, что меня любят, ценят, восхищаются моими способностями. Привычка распространилась и на взрослую жизнь, я верил (порой подсознательно), что моё от меня никуда не уйдёт, верней — моё ко мне само придёт. Рано или поздно. В общих чертах так оно и вышло, хотя моё имя не попадало (и не попадет) в так называемый мейнстрим. Нормальным людям мои книги нравятся, зато многие профессиональные критики, хоть и свыклись с моим присутствием в литературе, «чувствуют», что мои новые сочинения можно не читать, я не делаю погоды. Например, Аннинский, Рассадин (которым я дарил книги), не говоря уже о молодых волчатах (которым я книги не дарил). С другой стороны — среди «поклонников» бывали курьёзы: публично называли меня «великим поэтом»…»
Ковальджи словоохотлив и в разговоре порой любит пококетничать, но его устное слово не случайно, оно отточено долгими годами литературной работы и на бумаге, и в устной речи…Это ощущается во всём. Мы сидели за одним столом в братском ресторане с известными поэтами современности. Любителей поговорить было гораздо больше, чем отпущенного нам для разговора времени, но Кирилл Владимирович не педалируя, не делая акцента на старшинство, умело вставлял мини главки своей жизни в нужном месте, в нужное время, когда все затихали и были настроены только внимательно выслушать другого. И эта редкая среди поэтов и удивительная способность известного писателя никого не перебить, никому не навредить даже словом, жестом, мимикой, меня очаровала…
Он мне нравился всё больше и больше. Хотя первое утреннее рукопожатие неловкого знакомства было сдержанным и не предвещало теплоты продолжения встречи в течение дня. Застигнутый врасплох, Кирилл Владимирович уклонился от разговора с ранним гостем. Он был маленький, уютный, сдержанный, хотя в его интервью, которые я читал прежде, рисовался образ задиристого забияки, и это начитанное не совпадало с реальным столкновением с действующим поэтом. Я давно хотел с ним познакомиться. И никогда не предполагал, что это произойдёт в моём родном Братске, куда Кирилл Владимирович завернул с командой на финише Байкальского фестиваля поэзии в 2006 году.
И вот мы общались целый день – от утреннего рукопожатия до ужина, после совместного выступления в братском драмтеатре. Я – задавал вопросы (мало), слушал стихи (ой, как мало), прислушивался к его опыту литературной жизни (тут и вовсе образовался голод). А ещё раньше влюбился в его тексты, порой очень простые, но такие ёмкие своим внутренним содержанием точности первоосновы слова. И расстались мы, обменявшись книжками. Он мне подарил последнюю – толстую, наполненную текстами своей жизни, а я протянул тоненькую, которую можно осилить за пять минут. Впрочем, не знаю – нашёл ли поэт эти пять минут? Многое из подаренного поэтами в поездках по стране, осталось непрочитанным в его библиотеке, признаётся он. И я не обижаюсь, надеясь, что его библиотека не простая, и кто-то когда-то разберёт эти книги и, может быть, наткнется на мою маленькую…
Он уехал в Москву, а я остался в Братске читать его прозу и стихи, подчеркивая в книге очаровавшие меня страницы. В этом постоянно читающем состоянии нахожусь и по сей день…Великий ли Ковальджи поэт, я пока не знаю… Но Кирилл Владимирович каждый день отвечает на мои вопросы, на которые я сам пока не находил ответов ни в душе, ни в своих стихах…
2005
***
Бог праздник жизни всем не обещал,
Но крошку смерть всегда держал в запасе
За пазухой и ярко небо красил
В прыщавость звезд на берегу дождя!
Кто был никем, тот и сейчас ничей,
Но в катаcтрофах возрождалось слово,
Которое всегда на смерть готово,
Как за стихи, так и за миску кислых щей! | |
Автор: | vvm | Опубликовано: | 14.03.2017 07:53 | Просмотров: | 3761 | Рейтинг: | 0 | Комментариев: | 0 | Добавили в Избранное: | 0 |
Ваши комментарииЧтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться |
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
Авторизация
Камертон
Той ночью позвонили невпопад.
Я спал, как ствол, а сын, как малый веник,
И только сердце разом – на попа,
Как пред войной или утерей денег.
Мы с сыном живы, как на небесах.
Не знаем дней, не помним о часах,
Не водим баб, не осуждаем власти,
Беседуем неспешно, по мужски,
Включаем телевизор от тоски,
Гостей не ждем и уплетаем сласти.
Глухая ночь, невнятные дела.
Темно дышать, хоть лампочка цела,
Душа блажит, и томно ей, и тошно.
Смотрю в глазок, а там белым-бела
Стоит она, кого там нету точно,
Поскольку третий год, как умерла.
Глядит – не вижу. Говорит – а я
Оглох, не разбираю ничего –
Сам хоронил! Сам провожал до ямы!
Хотел и сам остаться в яме той,
Сам бросил горсть, сам укрывал плитой,
Сам резал вены, сам заштопал шрамы.
И вот она пришла к себе домой.
Ночь нежная, как сыр в слезах и дырах,
И знаю, что жена – в земле сырой,
А все-таки дивлюсь, как на подарок.
Припомнил все, что бабки говорят:
Мол, впустишь, – и с когтями налетят,
Перекрестись – рассыплется, как пудра.
Дрожу, как лес, шарахаюсь, как зверь,
Но – что ж теперь? – нашариваю дверь,
И открываю, и за дверью утро.
В чужой обувке, в мамином платке,
Чуть волосы длинней, чуть щеки впали,
Без зонтика, без сумки, налегке,
Да помнится, без них и отпевали.
И улыбается, как Божий день.
А руки-то замерзли, ну надень,
И куртку ей сую, какая ближе,
Наш сын бормочет, думая во сне,
А тут – она: то к двери, то к стене,
То вижу я ее, а то не вижу,
То вижу: вот. Тихонечко, как встарь,
Сидим на кухне, чайник выкипает,
А сердце озирается, как тварь,
Когда ее на рынке покупают.
Туда-сюда, на край и на краю,
Сперва "она", потом – "не узнаю",
Сперва "оно", потом – "сейчас завою".
Она-оно и впрямь, как не своя,
Попросишь: "ты?", – ответит глухо: "я",
И вновь сидит, как ватник с головою.
Я плед принес, я переставил стул.
(– Как там, темно? Тепло? Неволя? Воля?)
Я к сыну заглянул и подоткнул.
(– Спроси о нем, о мне, о тяжело ли?)
Она молчит, и волосы в пыли,
Как будто под землей на край земли
Все шла и шла, и вышла, где попало.
И сидя спит, дыша и не дыша.
И я при ней, реша и не реша,
Хочу ли я, чтобы она пропала.
И – не пропала, хоть перекрестил.
Слегка осела. Малость потемнела.
Чуть простонала от утраты сил.
А может, просто руку потянула.
Еще немного, и проснется сын.
Захочет молока и колбасы,
Пройдет на кухню, где она за чаем.
Откроет дверь. Потом откроет рот.
Она ему намажет бутерброд.
И это – счастье, мы его и чаем.
А я ведь помню, как оно – оно,
Когда полгода, как похоронили,
И как себя положишь под окно
И там лежишь обмылком карамели.
Как учишься вставать топ-топ без тапок.
Как регулировать сердечный топот.
Как ставить суп. Как – видишь? – не курить.
Как замечать, что на рубашке пятна,
И обращать рыдания обратно,
К источнику, и воду перекрыть.
Как засыпать душой, как порошком,
Недавнее безоблачное фото, –
УмнУю куклу с розовым брюшком,
Улыбку без отчетливого фона,
Два глаза, уверяющие: "друг".
Смешное платье. Очертанья рук.
Грядущее – последнюю надежду,
Ту, будущую женщину, в раю
Ходящую, твою и не твою,
В посмертную одетую одежду.
– Как добиралась? Долго ли ждала?
Как дом нашла? Как вспоминала номер?
Замерзла? Где очнулась? Как дела?
(Весь свет включен, как будто кто-то помер.)
Поспи еще немного, полчаса.
Напра-нале шаги и голоса,
Соседи, как под радио, проснулись,
И странно мне – еще совсем темно,
Но чудно знать: как выглянешь в окно –
Весь двор в огнях, как будто в с е вернулись.
Все мамы-папы, жены-дочеря,
Пугая новым, радуя знакомым,
Воскресли и вернулись вечерять,
И засветло являются знакомым.
Из крематорской пыли номерной,
Со всех погостов памяти земной,
Из мглы пустынь, из сердцевины вьюги, –
Одолевают внешнюю тюрьму,
Переплывают внутреннюю тьму
И заново нуждаются друг в друге.
Еще немного, и проснется сын.
Захочет молока и колбасы,
Пройдет на кухню, где сидим за чаем.
Откроет дверь. Потом откроет рот.
Жена ему намажет бутерброд.
И это – счастье, а его и чаем.
– Бежала шла бежала впереди
Качнулся свет как лезвие в груди
Еще сильней бежала шла устала
Лежала на земле обратно шла
На нет сошла бы и совсем ушла
Да утро наступило и настало.
|
|