После появления первых морщинок приходит понимание, что ты все же смертен. Оно неприятно (как-то кисло) пахнет и очень быстро меняет твое восприятие мира, уже навсегда. Вроде бы ты все знал. Все сущее рождается, живет и умирает. Да, только в процессе, который мы обозначили словом «живет», есть две фазы – период расцвета, развития и период старения и увядания. Вот как раз с началом второй фазы и приходит сие банальнейшее откровение. Ты тоже смертен. А раньше… раньше всегда есть шанс, что ты другой, какой-то особенный. Во всяком случае, пока нет ни одного признака, что ты будешь когда-либо стареть, и ты не хочешь даже думать, что у любой молодости так, не говоря уже о детстве. Тебе все равно не до конца страшно – в детстве тоже бабайками пугали. Это ж так не скоро. Но будет. Но не скоро. Но… нескоро-нескоро-нескоро и хватит об этом!
Житие. Нытье
Идет время. Ползет, летит, квантуется и льется. И когда эти признаки появляются и укореняются… Как, какие? Ты, вообще, меня слушаешь? Признаки ста-ре-ни-я! Фух. Так вот, когда седина и морщинки становятся очевидными, когда начинают болеть суставы и периодически ты четко ощущаешь, где у тебя сердце, печень или другой орган, потому что он болит, когда тебя находят стандартные процессы старения, как-то: ухудшение зрения, остеохондрозы и ревматизмы (довольно? ладно и так предостаточно), ты понимаешь, что ты идешь тем же путем, что и другие, и конец пути настолько очевиден, насколько нелеп был раньше. Ты - смертен. Чего? Да ладно! Причём тут медкарта? Дайте поныть-то! Кризис среднего возраста может и в пятьдесят с лишним наступить! Чего мне в себе держать? Короче, не хочешь – не слушай. А хочешь, так и я могу тебя выслушать – горе-то единое!
Когда? Нытье.
Ты можешь быстро свыкнуться с этой мыслью, а можешь пыжится и протестовать. Это не имеет значения. Никакого. Ты свыкаешься. Далее ты живешь с этим уже не тайным знанием. Периодически баюкая и жалея себя, иногда в отчаянии срываясь на близких в горькой жалости об упущенном, недоделанном, недожитом. С виду ты еще ого-го. Но на корточки присесть не можешь, потому как болит колено, пробежать несколько шагов до остановки тебе мешает пузо, читать тебе нужно в одних очках, а ходить в других, ты уже познакомился с парой-тройкой хронических недугов и обладаешь набором лекарств, которые должен принимать постоянно – т.е. всю оставшуюся жизнь. С последним очень тяжело смириться, эта какая-то важная веха в старении – «лекарства навсегда». В общем, все, как в том анекдоте – если вам за сорок, вы проснулись и у вас ничего не болит, то вы умерли. Я бы поменял возраст на пятьдесят пять (все же не все так плохо). Жизнь начала давать какие-то трещинки и, как это ни банально звучит, ее качество стало существенно хуже. Меня об этом предупреждали, но с какого перепуга я должен был верить? Какого черта, вообще, верить в неприятное? Именно в это время и приходит вопрос – когда? Да, всем спасибо, я понял, что умру. Да-да, неизбежно, обязательно, всенепременно. Спа-а-асибо! У меня другой вопрос! Теперь поясните, когда?
Отсрочка. Нытье
Тебе пятьдесят, пусть пятьдесят пять, пусть шестьдесят. Перфекционизмом уже и не пахнет – тут болит, там болит, это нельзя, то нельзя, а вот это попробуй – сам увидишь, чем кончится. Ты, вроде, не много ешь, но полнеешь. В принципе, особо развратным-то и не был никогда (вот дурак! – теперь понимаешь), но отпечатки гедонизма на лбу и сибаритства на прочих частях тела очевидны и уже нескрываемы. «По ходу» можно.. хм… «забить» на зал и ненавистные железки? Можно расслабиться, махнуть рукой, и, хотя бы сейчас начать получать удовольствие… последние удовольствия… Фу ты, черт! Самое страшное – уходят однолетки. Не потоком, но тоненькая струйка уже открылась – песок колбочке часов шуршит, струясь, и ты уже явственно слышишь его сухой неприятный шепот. С другой стороны, в нашем социуме уже нормальное явление – почти полноценная жизнь до восьмидесяти, девяноста лет. А до этого возраста еще целая половина того, что ты уже прожил! Это ж много! Это ж очень много! И мне так нужно! Дайте мне этот кусок жизни! Да посвежее чтоб был! Надо что-то менять, надо менять. Часто приходит запоздалое увлечение ЗОЖ (одновременно с недоумением – как на такое идут тридцатилетки?). Ну уж, курить, точно, можно бросить! Пить поменьше. Ну и спорт. Точнее, спорт тебе уже нельзя, если по-хорошему – физкультура, зарядка, ЛФК. Самое страшное испытание – это диеты. И вот поживешь так немного, поживешь и думаешь, а на фига тебе, чувак, вообще, до ста лет жить? Вот так жить? Может, сигару? После стейка кровавого с картошечкой фри… Бургундское или коньяк – вот вопрос под настроение. А потом снова что-то нехорошее происходит – с тобой или в мире вокруг, и снова то ли змеей шипит в голове, то ли песком часовым шуршит – ЗОЖ, ЗОЖ-Ж-Ж, ЗОЖ-Ж-Ж-Ж.
Что дальше?
А что дальше? Да понятия не имею – меня еще там не было. Думаю, снова возникает вопрос о смысле жизни. Обязательно задумываешься о реинкарнации. Ведь перерождение — это не смерть. Ну, побуду чуток лягушкой, а потом, глядишь, снова человечком стану… А зачем, зачем все было? Ну… Может, я должен был стать лучше, умнее, может быть, даже стал. Если я задание выполнил – меня ждет какая-то «плюшка», которую я, возможно, даже осознать не могу на этом уровне бытия. А не стал лучше, не выполнил задание – так снова пошлют учиться – тоже не плохо. Удобная вера. Только в нее не верится. А верится порою в Бога. Не от чистого сердца, не от любви праведной, а в поисках защиты – чего тут лукавить? Но он и такое принимает. Главное – суметь стать искренним в вере своей и помереть не в отчаянье, а в момент веры. Наверное, есть еще способы «голову в песок засунуть», но, думаю, что самое благое – это понять, принять и смириться. Стать, наконец, мудрее и добрее. И по возможности дарить, отдавать вовне частички любви, знаний, тепла. Это непросто. А главное, надо иметь, что давать. Да и кому… Любому передатчику нужен приемник! Это закон. Вот, например, мои немалые знания и опыт молодым не нужны, как это ни печально сознавать. Ты предвидишь их ошибки, предупреждаешь, на тебя смотрят, как на болвана – окстись, уже говорил. Но ты говоришь снова, потому что видишь – не дошло. Пытаешься подать в другой форме, с другой стороны. Тут не тебя машут рукой мысленно – совсем мол, плох стал – по сто раз одно и то же… Мысли эти легко читаются, поэтому теперь главное, вовремя заткнуться, а когда произойдет то, о чем предупреждал и объяснял, как этого всего избежать, не сорваться и не заорать с высоты своего попранного опыта: «Идиоты, я ж столько раз предупреждал!». Лучше, вообще, не попадаться на глаза в такой момент, ибо станешь напоминанием об их глупости, а кому это нравится? Впрочем, этот исход меня тоже устроил бы – значит все же дошло. Поздно, но дошло. Но, в основном, не доходит. Да… Я тут две ошибки совершил, которые не буду исправлять. С одной стороны – все эти рассуждения про передачу знаний и опыта, наверное, должны идти пунктом выше, а с другой – разворчался я тут, действительно, как старик. Не знаю я, что дальше. Хорошо бы не маразм с деменцией. И хорошо бы уйти пока сам себя в состоянии обслужить, ибо второй раз детство – это уже слишком. Я ведь не про Бенджамина Баттона? Вот, видите, даже вы настолько молоды, что не слышали про этот фильм. А, вроде, совсем недавно премьера была.
Небо.
Горы.
Небо.
Горы.
Необъятные просторы с недоступной высоты. Пашни в шахматном порядке, три зеленые палатки, две случайные черты. От колодца до колодца желтая дорога вьется, к ней приблизиться придется - вот деревья и кусты. Свист негромкий беззаботный, наш герой, не видный нам, движется бесповоротно. Кадры, в такт его шагам, шарят взглядом флегматичным по окрестностям, типичным в нашей средней полосе. Тут осина, там рябина, вот и клен во всей красе.
Зелень утешает зренье. Монотонное движенье даже лучше, чем покой, успокаивает память. Время мерится шагами. Чайки вьются над рекой. И в зеленой этой гамме...
- Стой.
Он стоит, а оператор, отделяясь от него, методично сводит в кадр вид героя своего. Незавидная картина: неопрятная щетина, второсортный маскхалат, выше меры запыленный. Взгляд излишне просветленный, неприятный чем-то взгляд.
Зритель видит дезертира, беглеца войны и мира, видит словно сквозь прицел. Впрочем, он покуда цел. И глухое стрекотанье аппарата за спиной - это словно обещанье, жизнь авансом в час длиной. Оттого он смотрит чисто, хоть не видит никого, что рукою сценариста сам Господь хранит его. Ну, обыщут, съездят в рожу, ну, поставят к стенке - все же, поразмыслив, не убьют. Он пойдет, точней, поедет к окончательной победе...
Впрочем, здесь не Голливуд. Рассуждением нехитрым нас с тобой не проведут.
Рожа.
Титры.
Рожа.
Титры.
Тучи по небу плывут.
2.
Наш герой допущен в банду на урезанных правах. Банда возит контрабанду - это знаем на словах. Кто не брезгует разбоем, отчисляет в общий фонд треть добычи. Двое-трое путешествуют на фронт, разживаясь там оружьем, камуфляжем и едой. Чужд вражде и двоедушью мир общины молодой.
Каждый здесь в огне пожарищ многократно выживал потому лишь, что товарищ его спину прикрывал. В темноте и слепоте мы будем долго прозябать... Есть у нас, однако, темы, что неловко развивать.
Мы ушли от киноряда - что ж, тут будет череда экспозиций то ли ада, то ли страшного суда. В ракурсе, однако, странном пусть их ловит объектив, параллельно за экраном легкий пусть звучит мотив.
Как вода течет по тверди, так и жизнь течет по смерти, и поток, не видный глазу, восстанавливает мир. Пусть непрочны стены храма, тут идет другая драма, то, что Гамлет видит сразу, ищет сослепу Шекспир.
Вечер.
Звезды.
Синий полог.
Пусть не Кубрик и не Поллак, а отечественный мастер снимет синий небосклон, чтоб дышал озоном он. Чтоб душа рвалась на части от беспочвенного счастья, чтоб кололи звезды глаз.
Наш герой не в первый раз в тень древесную отходит, там стоит и смотрит вдаль. Ностальгия, грусть, печаль - или что-то в том же роде.
Он стоит и смотрит. Боль отступает понемногу. Память больше не свербит. Оператор внемлет Богу. Ангел по небу летит. Смотрим - то ль на небо, то ль на кремнистую дорогу.
Тут подходит атаман, сто рублей ему в карман.
3.
- Табачку?
- Курить я бросил.
- Что так?
- Смысла в этом нет.
- Ну смотри. Наступит осень, наведет тут марафет. И одно у нас спасенье...
- Непрерывное куренье?
- Ты, я вижу, нигилист. А представь - стоишь в дозоре. Вой пурги и ветра свист. Вахта до зари, а зори тут, как звезды, далеки. Коченеют две руки, две ноги, лицо, два уха... Словом, можешь сосчитать. И становится так глухо на душе, твою, блин, мать! Тут, хоть пальцы плохо гнутся, хоть морзянкой зубы бьются, достаешь из закутка...
- Понимаю.
- Нет. Пока не попробуешь, не сможешь ты понять. Я испытал под огнем тебя. Ну что же, смелость - тоже капитал. Но не смелостью единой жив пожизненный солдат. Похлебай болотной тины, остуди на льдине зад. Простатиты, геморрои не выводят нас из строя. Нам и глист почти что брат.
- А в итоге?
- Что в итоге? Час пробьет - протянешь ноги. А какой еще итог? Как сказал однажды Блок, вечный бой. Покой нам только... да не снится он давно. Балерине снится полька, а сантехнику - говно. Если обратишь вниманье, то один, блин, то другой затрясет сквозь сон ногой, и сплошное бормотанье, то рычанье, то рыданье. Вот он, братец, вечный бой.
- Страшно.
- Страшно? Бог с тобой. Среди пламени и праха я искал в душе своей теплую крупицу страха, как письмо из-за морей. Означал бы миг испуга, что жива еще стезя...
- Дай мне закурить. Мне...
- Туго? То-то, друг. В бою без друга ну, практически, нельзя. Завтра сходим к федералам, а в четверг - к боевикам. В среду выходной. Авралы надоели старикам. Всех патронов не награбишь...
- И в себя не заберешь.
- Ловко шутишь ты, товарищ, тем, наверно, и хорош. Славно мы поговорили, а теперь пора поспать. Я пошел, а ты?
- В могиле буду вволю отдыхать.
- Снова шутишь?
- Нет, пожалуй.
- Если нет, тогда не балуй и об этом помолчи. Тут повалишься со стула - там получишь три отгула, а потом небесный чин даст тебе посмертный номер, так что жив ты или помер...
- И не выйдет соскочить?
- Там не выйдет, тут - попробуй. В добрый час. Но не особо полагайся на пейзаж. При дворе и на заставе - то оставят, то подставят; тут продашь - и там продашь.
- Я-то не продам.
- Я знаю. Нет таланта к торговству. Погляди, луна какая! видно камни и траву. Той тропинкой близко очень до Кривого арыка. В добрый час.
- Спокойной ночи. Может, встретимся.
- Пока.
4.
Ночи и дни коротки - как же возможно такое? Там, над шуршащей рекою, тают во мгле огоньки. Доски парома скрипят, слышится тихая ругань, звезды по Млечному кругу в медленном небе летят. Шлепает где-то весло, пахнет тревогой и тиной, мне уже надо идти, но, кажется, слишком светло.
Контуром черным камыш тщательно слишком очерчен, черным холстом небосвод сдвинут умеренно вдаль, жаворонок в трех шагах как-то нелепо доверчив, в теплой и мягкой воде вдруг отражается сталь.
Я отступаю на шаг в тень обессиленной ивы, только в глубокой тени мне удается дышать. Я укрываюсь в стволе, чтоб ни за что не смогли вы тело мое опознать, душу мою удержать.
Ибо становится мне тесной небес полусфера, звуки шагов Агасфера слышу в любой стороне. Время горит, как смола, и опадают свободно многия наши заботы, многия ваши дела.
Так повзрослевший отец в доме отца молодого видит бутылочек ряд, видит пеленок стопу. Жив еще каждый из нас. В звуках рождается слово. Что ж ты уходишь во мглу, прядь разминая на лбу?
В лифте, в стоячем гробу, пробуя опыт паденья, ты в зеркалах без зеркал равен себе на мгновенье. Но открывается дверь и загорается день, и растворяешься ты в спинах идущих людей...
5.
Он приедет туда, где прохладные улицы, где костел не сутулится, где в чешуйках вода. Где струится фонтан, опадая овалами, тает вспышками алыми против солнца каштан.
Здесь в небрежных кафе гонят кофе по-черному, здесь Сезанн и Моне дышат в каждом мазке, здесь излом кирпича веет зеленью сорною, крыши, шляпы, зонты отступают к реке.
Разгорается день. Запускается двигатель, и автобус цветной, необъятный, как мир, ловит солнце в стекло, держит фары навыкате, исчезая в пейзаже, в какой-то из дыр.
И не надо твердить, что сбежать невозможно от себя, ибо нету другого пути, как вводить и вводить - внутривенно, подкожно этот птичий базар, этот рай травести.
Так давай, уступи мне за детскую цену этот чудный станок для утюжки шнурков, этот миксер, ничто превращающий в пену, этот таймер с заводом на пару веков.
Отвлеки только взгляд от невнятной полоски между небом и гаснущим краем реки. Серпантин, а не серп, и не звезды, а блёстки пусть нащупает взгляд. Ты его отвлеки -
отвлеки, потому что татары и Рюрик, Киреевский, Фонвизин, Сперанский, стрельцы, ядовитые охра и кадмий и сурик, блядовитые дети и те же отцы, Аввакум с распальцовкой и Никон с братвою, царь с кошачьей башкой, граф с точеной косой, три разбитых бутылки с водою живою, тупорылый медведь с хитрожопой лисой, Дима Быков, Тимур - а иначе не выйдет, потому что, браток, по-другому нельзя, селезенка не знает, а печень не видит, потому что генсеки, татары, князья, пусть я так не хочу, а иначе не слышно.
Пусть иначе не слышно - я так не хочу. Что с того, что хомут упирается в дышло? Я не дышлом дышу. Я ученых учу.
Потому что закат и Георгий Иванов. И осталось одно - плюнуть в Сену с моста. Ты плыви, мой плевок, мимо башенных кранов, в океанские воды, в иные места...
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
