Пять лет назад он стоял у этого же окна таким же декабрьским вьюжным вечером. В большой комнате его одинокого дома на самом краю села. Пять лет назад он внимательно смотрел в конец длинной безлюдной улицы, где то загорался, то гас жёлтый ртутный фонарь.
Весёлые снежные струйки вились вокруг жёлтого фонаря, освещавшего тот поворот улицы, из-за которого должна вот-вот появиться она. Она появится непременно. Только не вот-вот, а, может, через полчаса. А, может, и через час. Она никогда не приходила вовремя. Она всегда задерживалась.
Она приходила обязательно. Каждую пятницу. Или, если не в пятницу, то в субботу.
Но приходила всегда. Когда говорила, что придёт. В мороз, в метель, осенью в самую грязь – приходила. И он пять лет назад всегда вставал у этого окна, погасив весь свет в доме, чтоб не прозевать её появление из-за поворота.
И он дожидался. Либо знакомый силуэт мелькнёт под фонарём, либо яркая фара её велосипеда прорежет осеннюю темень на том перекрёстке.
Зимой она всегда приходила пешком. Идти было неблизко, но она приходила. И когда, наконец, её тень только мелькнёт под жёлтым фонарём, он быстро накидывал фуфайку, совал ноги в валенки и спешил встретить её у калитки. Калитка тогда была другая, ещё от старых хозяев. Зимой её перекашивало и она, бывало, открывалась с трудом.
Что ещё было пять лет назад в такую вот декабрьскую пятницу? Он стоял и вспоминал, по деталям – что было тогда?
Тот фонарь уже сменили. Это тогда он – то потухнет, то погаснет. А сейчас там, на перекрёстке, сразу два ярко-белых китайских светодиодных лаптя. Хотя вокруг них так же вьюжит, как тогда, горят они вполне себе стабильно. Романтики поубавилось, подумал он грустно.
В тот декабрь у него была сильно натёрта нога. Ему приходилось на своих двоих добираться с этого конца села на работу. За четыре километра. Обувь он себе никогда подобрать не мог, носил что попало. И с непривычки натёрлась между пальцев ног такая скверная мозоль, что он с трудом доползал до своего небольшого свечного заводика. Свечного – это так, для красного словца. Вообще-то он был деревообрабатывающий. Тогда ещё не такой крупный, как сейчас. Сейчас это многопрофильная лесопромышленная компания, а тогда был – свечной заводик, одно слово.
И вот, запустив эту мозоль дальше некуда, он пошёл к хирургу. Хирург, долго не думая, вырезал мозоль, как говорится, не дожидаясь перитонита. Сейчас этого опытнейшего врача уже и нет в живых, царство ему небесное. Пандемия унесла.
И пандемии тогда никакой не было, мать бы её в перемать. Была тогда вырезанная мозоль, рана от которой ныла страшно. Он сидел тогда на больничном. Ровно пять лет назад.
В то время он не знал ещё ни Маши, ни Кати. Которые были у него после её ухода. Маша была после первого ухода, Катя – после второго. За пять лет много изменилось. В том числе и его взгляды на отношения с женщинами.
А чем отличаются Катя с Машей от неё? Их или её он хотел бы увидеть сейчас на том перекрёстке?
Её. Десять лет жизни отдал бы, чтобы было как тогда. И чтоб пришла бы она, а не эти две. Почему?
Их двоих он тоже любил не меньше, чем её. Не меньше, чем всех других, что были раньше.
Но вот её, а не других, он ждал лет тридцать. Именно её.
Другие – приходили и уходили, течение приносило и уносило. Всё диалектически объяснимо. Он их всех помнил и любил до сих пор.
А вот её он ждал с момента своего полового созревания. Он как-то знал, что дождётся. И дождался. Ему казалось, они были изначально ТАМ приписаны друг другу. Он сказал ей об этом.
Почему они расстались? Почему она через полтора года снова к нему вернулась, а потом опять ушла?
Эта история достойна целого отдельного рассказа. Это была в его жизни настоящая эпоха – Она. Давайте будем писать Её с большой буквы.
А сейчас он стоит у окна, в тёмный декабрьский вечер пятницы, и вспоминает, как это было ровно пять лет назад.
Маша, Катя… две по-своему неустроенные женские судьбы. Каких много. Он их очень жалел и любил каждую. Как мог. Но судьбы их он исправить не мог. Это людское стадо ещё не доросло до здорового благочестивого многожёнства.
Её судьба тоже была незавидной. Она, видимо, в глубине души ждала, чтобы он начисто бросил свою старую семью, отказался бы от всего, что его с ними всегда связывало. При этом понимая, что он никогда их не бросит. Де-факто бывшая жена, его дети – это часть его жизни, которую не выбросишь на свалку, не сдашь по гарантии. Даже не отодвинешь куда-то в сторону.
Вырезанная пять лет назад мозоль болела шибко. Он тогда не то, что до работы, он по избе порой ползал на четвереньках.
Она, приходя, старательно обрабатывала ранку, перевязывала. Приносила ему хлеба и молока из магазина, до которого он дойти своим ходом не мог.
Потом они любили друг друга до изнеможения.
Потом он слушал Её голос. Она ему могла рассказывать бесконечно про бытовые неурядицы, неподвластные Её слабым женским рукам. Про школьную успеваемость её детей, про бесчисленных Её кавказских родственников. Как она мечтала съездить к ним на Кавказ, где она ни разу не была, и всех их навестить. Он Её слушал как песню. У Неё было красивое нежное сопрано, замечал он, как всё же немножко музыкант. Правильная русская речь без единого сбоя, без единой стилистической ошибки. Филолог с высшим образованием.
Про родственников с труднозапоминаемыми именами ему было неинтересно. Но он слушал и слушал. Иногда давал ценные советы как Мужик. Мужиков с большой заглавной буквы, таких как он, в Её жизни просто не было никогда. Бог не дал.
Кот Моисей тогда ещё был очень мал. Это сейчас он огромный шестилетний верзила, которого боялись все его редкие гости. А тогда он был просто шаловливым котёнком.
Она называла Мойзика вражиной. Или вражьей мордой. За то, что этот зверёк получал часть его любви. На которую рассчитывала Она. Она имела на кота такой ревнивый зуб. В шутку, конечно.
Вот сейчас этот бегемот трётся у ног, тычась под его штанину. Потому, как из-под штанины веяло ароматное амбрэ бальзама для суставов, которым он намазал ушибленное на работе колено. Мозес пускал в ход всю свою настойчивость, чтоб добраться до вкусно пахнущего колена. Надо бы намазать ему капельку на лапу, подумал он. Пусть лижет свою.
Да, ещё у него были две стерилизованные кошки помладше. Тогда их не было. Они появились не так давно. Бывшая жена сдала на воспитание, пока в Крым на пару недель в отпуск летала. А обратно не взяла. Кошки прижились у него и никуда переезжать не собирались.
А тогда был только вражья морда.
Кошки к бальзаму были равнодушны и не мешали его воспоминаниям. Они в обнимку спали на кресле, предварительно жестоко подравшись.
Она никогда у него не оставалась на ночь. У Неё в квартире оставались Её дети, сын и дочь школьного возраста.
Был когда-то давно-давно у Неё один джигит с родины Её покойного отца. Мужем он Ей не был. Потому, что не смог найти то ли третью, то ли четвёртую жену и с ней развестись. А, может, не хотел.
Но стал отцом Её детей. Долго они вместе не протянули из-за огромной разницы менталитетов. Он был коренной кавказец, а она всю жизнь прожила и воспитывалась в этом селе. Была дамой чисто русского мировосприятия.
Чтоб не оставлять детей одних, Ей нужно было каждый раз, уже за полночь, проделывать обратный путь до своей квартиры в центре села. Это километра три, не меньше.
Он всегда Её провожал. Не до квартиры, но до безопасного места, откуда Она быстро добиралась сама по хорошей освещённой дороге.
В тот раз из-за больной ноги он не мог Её проводить. Это он помнил хорошо. Все три километра она по завьюженному селу возвращалась одна.
Он стоял и вспоминал Её эпоху. Не такую длинную, но, по его эмоциональным меркам, всё же эпоху.
Вспомнились почему-то жаркие июньские дни, года два с половиной назад. Их позднее купание на сумеречном пляже водохранилища.
Она очень любила купаться. Далеко заплывала, подолгу нарезала круги по тёплой воде. Звала его к себе, на дальние водные горизонты.
Он не то, чтоб не любил купаться. Он не любил долго быть в воде. Дольше пяти минут он не мог плавать. Это пошло из детства, когда он чуть не утонул, заплыв на середину Оки. С тех пор он плавал с удовольствием, но недалеко и недолго.
А Она подкалывала его, обзывала слабаком и трусом. В шутку, конечно. Она-то знала, что никакой он не слабак и не трус.
У него сохранилась Её редкая фотография на том пляже. Она не любила фотографироваться. Но тогда он изловил Её в кадр и удачно щёлкнул, всю мокрую, только что вышедшую из воды. Струйки бежали по Её смуглому красивому телу… Взгляд Её говорил – не надо фотографировать, Лёва, я склюю всю твою печень, вот только вытрусь полотенцем.
И вот, стоя так у окна, он настолько углубился в воспоминания, что ненадолго то ли впал в транс, то ли уснул. Снежный танец за окном, завывание ветра где-то в застрехе убаюкали его. Секунды на две-три, не больше.
И видит он в том коротком сне: появился Её силуэт под давешним жёлтым фонарём. И движется к дому.
Но Мойзик, мерзавец, упрямо домогавшийся любимого аромата, слегка царапнул его повыше щиколотки.
И он проснулся.
Открыв глаза, он мотнул головой и вгляделся в окно. Нет, всё тот же пейзаж. Ночь, улица, фонарь. Только без аптеки. Всё тот же белый китайский свет. Вьюга. На перекрёстке никого.
Но в том коротком сне он всё же успел произнести Её имя.
Река валяет дурака
и бьет баклуши.
Электростанция разрушена. Река
грохочет вроде ткацкого станка,
чуть-чуть поглуше.
Огромная квартира. Виден
сквозь бывшее фабричное окно
осенний парк, реки бурливый сбитень,
а далее кирпично и красно
от сукновален и шерстобитен.
Здесь прежде шерсть прялась,
сукно валялось,
река впрягалась в дело, распрямясь,
прибавочная стоимость бралась
и прибавлялась.
Она накоплена. Пора иметь
дуб выскобленный, кирпич оттертый,
стекло отмытое, надраенную медь,
и слушать музыку, и чувствовать аортой,
что скоро смерть.
Как только нас тоска последняя прошьет,
век девятнадцатый вернется
и реку вновь впряжет,
закат окно фабричное прожжет,
и на щеках рабочего народца
взойдет заря туберкулеза,
и заскулит ошпаренный щенок,
и запоют станки многоголосо,
и заснует челнок,
и застучат колеса.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
