|
Старое правило: если хотите узнать истинные чувства собеседника, вслушайтесь в эхо его голоса. (Евгений Лукин)
Проза
Все произведения Избранное - Серебро Избранное - ЗолотоК списку произведений
Зазноба Григория Петровича | В неровной поверхности льда отражались блики фонарей. Они вскоре погаснут, ведь в городе включён режим энергосбережения, и градоправители дозволяли всем счастливым жителям следовать на работу в полумраке. Это было удобно обеим сторонам: первые экономили на энергии, откладывая излишки денег в свои и без того распухшие от голода карманы, а вторые могли еще несколько минут подремать, пока шли тёмными дворами от своих домов до остановок автобусов. Поговаривают, что даже выпитый кофе не помогал проснуться, а просто ставил на ноги. Но и чего уж тут ждать - он ведь всего лишь растворимый, идентичный натуральному.
Григорий Петрович же отличался от многих жителей своего городка. Он был экономически невыгодным. Водку не пил, сигарет не курил. Машины, которую следовало заправлять бензином и платить налоги - не имел. И даже общественному транспорту предпочитал пешие прогулки. Он не приносил дохода своим управителям.
Но про него всегда благополучно забывали. То дополнительный отпуск от профсоюза не насчитают, то премию забудут. Не всегда, конечно, но несколько раз в год случалось. Однако Григорий Петрович об этом совсем не беспокоился. Ему на жизнь хватало. А теперь вот и любовь появилась.
Людмила Степановна, зазноба эдакая. Познакомились совсем недавно, когда столкнулись на узкой дорожке. Он бы и рад ей уступить, да не успел. Та, неожиданно для своей интеллигентной внешности, вдруг выдала ему матерную стихоподобную тираду, которой позавидовал бы пьяный Есенин. И сердце Григория Петровича дрогнуло.
Он не мог спать, не мог есть. Даже на работу ходил через силу. Покоя совсем не было, и даже по ночам несчастный страдалец видел во снах вожделенный образ.
А сегодня он решился. Отрывной календарь сообщил, что четырнадцатое февраля - особый праздник для влюблённых. Какого-то языческого Валентина, оказалось. Был, дескать, такой святой у каких-то народов. А Григорий Петрович, хоть и был атеистом (ибо так дешевше), не смог устоять и принял факт как знамение.
Даже на работу задумал не ходить. Это ль видимо! Ведь если он не явится, то начальник с него шкуру сдерёт! А после Григорий Петрович хихикнул себе под нос. Как же с него шкуру можно содрать, когда он не придёт. И решил денёк прогулять. Ну, или хотя бы пару часиков. Вот наведается к Людмиле Степановне на работу, и тогда уж к себе отправится.
Где трудится зазноба, узнать не трудно. Городок-то маленький, а за нужным человечком проследить - дело плёвое. Вот он и ходил за ней несколько раз. Прятался за поворотами, по следам вычислял, и, наконец, узнал, где она свой нелёгкий долг исполняет.
И здесь задумался Григорий Петрович. Нельзя к ней на работу просто так приходить. А то еще подумают чего-нибудь не того. Надо, чтоб чинно-благородно. Всё по делу чтоб, а не праздные шатания. Подумал он, подумал, да и двинулся в путь.
Лёд с утра блестел ой как знатно. И даже пушистый снежок, что за ночь припорошил намороженные ледяные колобашки, легко сдувался порывами северного ветра. А в «-15» такой воздух казался слишком уж свежим. Григорий Петрович поднял воротник, спрятал под пуховиком заранее заготовленную хризантемку, и двинулся дальше.
Пару раз он чуть не оступался, но успевал поймать равновесие. Ещё бы, в детстве бальными танцами занимался, и знает несколько «па». А тут похлеще, чем на тех эксерсизах получилось. Лёд-то совсем голый был, ботинки - скользкие.
А градоначальники, видимо, песка с солью пожалели на дорогу. Наверное, аттракцион для жителей устроить хотели: в темноте да по голому льду. И на ветру, который с места сдувает.
Но удержался на ногах Григорий Петрович. «Негоже», - думает, - «в больницу с пробитой головой попадать».
Идти ему полчаса примерно нужно было. Пока пробирался, всякого натерпелся. Люди, кто тоже на автобусе не ездят, гуськом шли по краю проезжей части. Тротуаров-то нет, чистить никто не будет. Видимо, градоначальники лопаты берегут, а то на следующий год не хватит, все исшаркаются.
И ладно бы, полбеды. Так и дорог в городке нормальных тоже не осталось, всё ямы да канавы. И таксоиды шальные, что город заполонили, всё норовят подвеску у «логана» сберечь, да ямы объезжают. А где? Правильно, по краю проезжей части. Аккурат там, где экономные пешеходы топают.
Григорий Петрович видел как-то пренеприятнейшее зрелище, как один такой лихач и машину угробил, и двух человек за собой утянул. Их даже до больницы не довезли, ведь скорая тоже подвеску бережёт, да и бензина почти нет, чтобы ко всяким безнадёжным ездить. Тут уж судьба - если человеку суждено выжить, он и так выживет.
Но сегодня даже таксоиды были какими-то миролюбивыми. Не спеша ехали, аккуратно и неторопливо - подвеску всё-таки берегли. Потому, наверное, что лёд не только на тротуарах был, но и на дорожном полотне. Одна радость - вместо ям на дороге маленькие катки образовались.
И вот вскоре добрался Григорий Петрович до места назначения. Стоит он перед трёхэтажным корпусом и думает: а пришла ли уже на работу прелестная Людмила Степановна? Она ведь в восемь начинает, а сейчас еще только без десяти минут.
Остановился он на тропинке, смотрит на больничку, задрав голову. И дорожка узкая, в одного человека, а люди ведь тоже пройти хотят. А сзади голоса раздаются: «Пропустите, мол, инвалида». И какой-то «немощный» так его двинул под почку локтем, что Григорий Петрович охнул и согнулся вдвое. «Инвалид» гоготнул и дальше пошёл, а герой наш только попытался выпрямиться, как вдруг и поскользнулся. И не помогли ему все танцевальные «па», вместе взятые. Хряпнулся он на правую руку - ту самую, которой хотел хризантемку дарить. Что-то в ней щёлкнуло да хрустнуло, и сразу заболело так, что ой-ой-ой.
Раскорячился Григорий Петрович на четвереньках. Точнее, на трёх конечностях - правая-то уже не работает. Встать пытается, а ничего не выходит. Левой рукой воротник придерживает, где хризантемка еще пока не замёрзла. А ногами встать не получается - лёд-с.
Подхватила его какая-то сухонькая старушонка за воротник, да и поставила на ноги. Осмотрела в утренних потьмах руку висящую, потрогала пальцем, да и говорит: «Тебе, милок, в травмпункт надо. Сломал, кажись». И дальше почапала. Ей-то хорошо, она с палкой ходит, снизу в которую гвоздь вбит. С такой «третьей ногой» точно не упадёшь.
И направился Григорий Петрович в место указанное. Да не просто пошёл, а почти побежал. И не подумайте - совсем не от боли в руке. Ведь в травмпункте его зазноба работает, медсестричкой со стажем.
И как вошёл он с торца, как достал из-за пазухи хризантемку, да в кабинет травматологический дверь отворил. А там она!
Глаз не поднимает, что-то пишет сидит, за столом-то. Прям красота! Григорий Петрович подошёл ближе, рука правая болтается, левая цветок сжимает. Глаза сияют от счастья, что всё так удачно обернулось. И к любови своей пришёл, и от работы справку получит, и никуда в реанимацию с пробитым черепом не попадёт. И тянет ей цветочек.
А она и не замечает. На руку глянула мельком, бумажку какую-то чирканула и ему тянет. После только взгляд подняла, да и заметила хризантемку скукоженную. От удивления воздуха в грудь набрала, зарделась, и только тогда смогла рот открыть.
«На рентген давай иди, чо встал! А потом со снимком сюда, доктор посмотрит». | |
Автор: | HEADfield | Опубликовано: | 24.02.2020 12:20 | Просмотров: | 1470 | Рейтинг: | 0 | Комментариев: | 0 | Добавили в Избранное: | 0 |
Ваши комментарииЧтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться |
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
Авторизация
Камертон
М. Б.
Провинция справляет Рождество.
Дворец Наместника увит омелой,
и факелы дымятся у крыльца.
В проулках - толчея и озорство.
Веселый, праздный, грязный, очумелый
народ толпится позади дворца.
Наместник болен. Лежа на одре,
покрытый шалью, взятой в Альказаре,
где он служил, он размышляет о
жене и о своем секретаре,
внизу гостей приветствующих в зале.
Едва ли он ревнует. Для него
сейчас важней замкнуться в скорлупе
болезней, снов, отсрочки перевода
на службу в Метрополию. Зане
он знает, что для праздника толпе
совсем не обязательна свобода;
по этой же причине и жене
он позволяет изменять. О чем
он думал бы, когда б его не грызли
тоска, припадки? Если бы любил?
Невольно зябко поводя плечом,
он гонит прочь пугающие мысли.
...Веселье в зале умеряет пыл,
но все же длится. Сильно опьянев,
вожди племен стеклянными глазами
взирают в даль, лишенную врага.
Их зубы, выражавшие их гнев,
как колесо, что сжато тормозами,
застряли на улыбке, и слуга
подкладывает пищу им. Во сне
кричит купец. Звучат обрывки песен.
Жена Наместника с секретарем
выскальзывают в сад. И на стене
орел имперский, выклевавший печень
Наместника, глядит нетопырем...
И я, писатель, повидавший свет,
пересекавший на осле экватор,
смотрю в окно на спящие холмы
и думаю о сходстве наших бед:
его не хочет видеть Император,
меня - мой сын и Цинтия. И мы,
мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
гордыня не возвысит до улики,
что отошли от образа Творца.
Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!
Зачем куда-то рваться из дворца -
отчизне мы не судьи. Меч суда
погрязнет в нашем собственном позоре:
наследники и власть в чужих руках.
Как хорошо, что не плывут суда!
Как хорошо, что замерзает море!
Как хорошо, что птицы в облаках
субтильны для столь тягостных телес!
Такого не поставишь в укоризну.
Но может быть находится как раз
к их голосам в пропорции наш вес.
Пускай летят поэтому в отчизну.
Пускай орут поэтому за нас.
Отечество... чужие господа
у Цинтии в гостях над колыбелью
склоняются, как новые волхвы.
Младенец дремлет. Теплится звезда,
как уголь под остывшею купелью.
И гости, не коснувшись головы,
нимб заменяют ореолом лжи,
а непорочное зачатье - сплетней,
фигурой умолчанья об отце...
Дворец пустеет. Гаснут этажи.
Один. Другой. И, наконец, последний.
И только два окна во всем дворце
горят: мое, где, к факелу спиной,
смотрю, как диск луны по редколесью
скользит и вижу - Цинтию, снега;
Наместника, который за стеной
всю ночь безмолвно борется с болезнью
и жжет огонь, чтоб различить врага.
Враг отступает. Жидкий свет зари,
чуть занимаясь на Востоке мира,
вползает в окна, норовя взглянуть
на то, что совершается внутри,
и, натыкаясь на остатки пира,
колеблется. Но продолжает путь.
январь 1968, Паланга
|
|