Вообще-то, по большому счёту, телевизор он не смотрел. Ему это было неинтересно. Подход к отражению реала для вторичного переваривания в контексте современного телевидения его не устраивал. Это если вкратце.
Но как-то попался ему на глаза один медицинский сериал. И он его иногда смотрел. Бывало, даже с интересом.
В грядущей реинкарнации на колесе сансары он планировал стать врачом. Он рассуждал так. В этой жизни я выучился на инженера по всякой рукотворной матчасти. Но всё это, созданное человеком и служащее, в основном, на потребу человеческой лени и дури, крайне сермяжно да кондово. Примитивно, неэффективно, энергозатратно, нечисто и некошерно. Инженеры, грубо говоря, по железу, ограничены в понимании божественного мироздания. Коновалы, во врачебной терминологии.
Иное дело врачи. Они есмь инженеры человеческого тела. Человеческое тело – это творение богово, и, посему, оптимально и совершенно для функционала в земных условиях.
Быть инженером человеческого тела – это круче. Чем быть коновалом по неживой матчасти.
Так он думал. И в следующей жизни собирался быть врачом. Каким-нибудь рентгенологом.
Сначала он прислушивался к разным звучным медицинским терминам. Они ему были наподобие арии Иисуса в Гефсиманском саду. Гармоничными, ёмкими и мелодичными одновременно. “Пневмоторакс”, “тромбоэмболия”, “дефибриллятор”, “двадцать кубиков преднизолона внутривенно” – он тащился от этих магических фраз.
Позже он устал от этой латинской поэзии. Он стал приглядываться к образу жизни московских докторов и их пациентов. Отражённые в телевизионном, не всегда правдивом жанре, они представали перед ним этакими дикарями.
Если, думал он, вся эта галиматья хоть процентов на пятнадцать соответствует реальности, то эта их московская жизнь до того противоречит человеческой сущности, что, пожалуй, можно их вполне себе там считать инопланетянами. Или народностью тумба-юмба. С острова Чунга-чанга.
Он искал, но не находил никакой обоснованной необходимости большинства их поступков. Их modus operandi и modus vivendi в разных ситуациях настолько отличались от его образа жизни и понимания вещей, что он тихо тупел. Если бы только от его. Его друзья и знакомые, всё его окружение, ближнее и дальнее, так не поступали. Так не думали. Так не жили. И так не работали.
Он понимал, что так написали сценаристы. Так видят режиссёры. Так сыграли актёры. Фабрика, тыкскыть, грёз, мать её. Но откуда-то взяли они свои перлы, видения и воплощения. Не на пустом же месте.
Он для себя так, в порядке развлечения, сформулировал из этого сериала ряд культов этого племени тумба-юмба.
1. Культ телефона. Тумбаюмбцы практически шага без него ступить не могут, чуть не каждую минуту осведомляются, контролируют, советуются, сверяются, жалуются, ссорятся, мирятся, смеются и плачутся по телефону. Он у них прирос к уху. Кажется, отбери у них эту игрушку, и они заблудятся во вселенной и в жизни.
2. Квартирный вопрос. Чисто по Булгакову. Не больше и не меньше. Кому-то постоянно негде переночевать, некуда идти, не на что приложить главу. Ровно на этой большой деревне свет клином сошёлся. Им обязательно надо быть в центре этой толкучки и, кроме Москвы, света белого для тумбаюмбцев не существует. Ну, разве что тёплая цивилизованная заграница.
3. Культ женитьбы и развода. Запись факта совместного жития в каких-то там бумажках. И факта нежития тоже.
Представьте картину: мужик живёт несколько лет с какой-то женщиной, называет её любимой. Время от времени он юзает и других женщин, это как-то в порядке вещей, он холост, никому не обязан и никто к ему особых претензий не имеет.
Потом он (после прозрения, видимо) решает: женюсь. Писанина в бумажках, отметки где надо. В принципе ничего не меняется, мужик так же живёт с любимой, также юзает временами других баб. Но запись эту широко отмечают, свадьба-свадьба пела и плясала, пьют горькую, страдают от похмелья.
Мужик напяливает на палец блестяшку, издалека показывает её народу – смотрите, мол, я, типа, женат. И все его поздравляют. А с чем, если ничегошеньки не изменилось?
По ходу дела к женатым пристаёт некое право собственности на жену. Или у жены на мужа. Они почему-то думают, что заполучили не человека, а вещь в неотъемлемую собственность, записавшись в бумажках. При том, что у самих ничего не изменилось. И сами себя они ничьей собственностью не считают.
Потом, бац! – что-то не пошло. Я с тобою разведусь! Давай опять бегать по учреждениям, собирать бумажки, оформлять факт того, что что-то, типа, изменилось. А ничего и не изменилось. Люди, которые были друг к другу привязаны, так и остаются привязаны – не отвяжешь и без всяких женитьбов-разводов. А те, которые по ошибке, так тем хоть семнадцать штампов поставьте в аусвайс, ближе не становятся.
Тут он рассуждал как мужик. Что чувствуют при этом дамы, он не знал. Он дамой не был. Он, как мог, влезал в шкуру их мужиков. Ему в их шкуре неуютно. Он не понимал, будучи в их шкуре, где находится.
4. Культ разговоров. Кто не глухонемой, обязательно о чём-то постоянно разговаривают, уговаривают, отговаривают и т. п. Давай об этом поговорим – это у них на каждом шагу. Единожды сказав, никто никого не услышит. Обязательно надо тереть каждую мелочь и немелочь по семнадцать раз. Такие эти тумбаюмбцы непонятливые. Такая дурь, прямо кушать не могу, думал он. Субдуральная гематома какая-то.
5. Культ праведного суда. Особо ретивые пациенты и их продвинутые родственники нипочём не верят в судьбину их тяжкую.Попав, часто по собственной дури, куда-нибудь в ДТП. Или нарушив элементарные требования безопасности. У них обязательно виноват врач, безалаберный, неумелый и думающий только как бы сбрить с пациента бабла. Да я вас тут всех засужу!!! – так галавесят на всю больницу продвинутые тумбаюмбцы. Себя и своих легкомысленных родственников виноватыми никогда не считая.
Он сам в своей жизни болел долго и со вкусом. Перенёс несколько сложных и не очень сложных операций. В том числе и в одной московской клинике. И нигде, ни в каком лечебном учреждении, никогда никому не давал никаких денег. Никогда их с него никто не требовал. Ему, наверно, везло на докторов. И медсестёр. И вообще на людей. Поэтому этот культ его особо царапал по живому. Не то, чтоб кушать не мог, а прямо какой-то пролапс митрального клапана, не меньше.
6. Культ работы. Вот чего-чего, а без любимой работы там, на Чунга-чанге никак. Положительные герои днюют и ночуют на работе. Все-то их мысли не иначе как о работе, они рвутся на неё из всех декретных отпусков и больничных, привносят свою лепту в чужую работу, суют нос по мере возможности в чужие обязанности, нарушая при этом и субординацию, и служебную этику и всякую такую безопасность и стерильность. Проявляют человеческий героизм и самоотверженность. Порой неуместную и никчёмную. Но считают себя исключительно правыми. За что иногда получают по фэйсу. Но это их работа. И всё. Без лишних сомнений.
Он любил свою работу. Но не до такой же степени. Его друзья и знакомые относились к работе по-разному. Но тоже далеко не так. Может, думал он, нам всем просто не досталось в земных юдолях такой зашибенной работы. У него, по меньшей мере, такой работы никогда не было. Их он сменил раз десять по разным житейским обстоятельствам. Иные и того больше.
Ещё несколько незначительных культов обитателей этой чунга-чанги он отметил, смотря сей телевизионный шедевр. Но они мелки и не особо нуждаются в лапароскопии, думал он.
В его пустой избе, кроме мелькающих кадров на экране небольшого телевизора, ничего не подавало признаков жизни. Тихонько посвистывала метель зимним ненастным вечером, засыпая его село горбящимися сугробами. Четырёхлетний взрослый кот и две стерилизованные кошки помоложе сыто растянулись по своим подоконниками и блаженно спали.
Рубинштейн сидел на полу. Он, если смотрел телевизор, всегда сидел на полу. На любимом коврике, рядом с большим пустующим диваном. Он повторял про себя магические медицинские термины, которые предстоит ему изучить в следующей жизни. И думал о тех инопланетянах, которые тоже болели, выздоравливали и умирали.
В сырой наркологической тюрьме, куда меня за глюки упекли, мимо ребят, столпившихся во тьме, дерюгу на каталке провезли два ангела — Серега и Андрей, — не оглянувшись, типа все в делах, в задроченных, но белых оперениях со штемпелями на крылах.
Из-под дерюги — пара белых ног, и синим-синим надпись на одной была: как мало пройдено дорог... И только шрам кислотный на другой ноге — все в непонятках, как всегда: что на второй написано ноге? В окне горела синяя звезда, в печальном зарешеченном окне.
Стоял вопрос, как говорят, ребром и заострялся пару-тройку раз. Единственный-один на весь дурдом я знал на память продолженья фраз, но я молчал, скрывался и таил, и осторожно на сердце берег — что человек на небо уносил и вообще — что значит человек.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
