*
Дорогой друг! Позвольте же так вас назвать, наш дорогой Артур, и перейти к описанию последних событий.
В августе Рэйчел умерла. Из-за крайне дождливого лета и размытых дорог прощальная церемония прошла весьма скромно, точнее сказать, вовсе обошлось без церемоний. Присутствовали начальник лодочной станции и дочь почтового инспектора, дай бог им здоровья, в будущем году они собираются пожениться.
Так как погода все еще оставляет желать лучшего и прогулочный сезон можно считать закрытым – лодками и катамаранами теперь мало кто интересуется, – послеполуденное время было решено проводить за игрой в клабор, а также за совместным разбором корреспонденции, найденной в довольно беспорядочном состоянии.
Поскольку известия от вас продолжают приходить, спешим сообщить, что, хотя адресат более не имеет возможности на них отвечать, все ваши письма остаются в целости и сохранности – при желании вы всегда получите их обратно в любое удобное для вас время. Только сообщите, будьте добры, заранее о своем намерении по этому адресу: Лора Бергман, «Лодки напрокат», Песчаная дюна, 14.
*
Дорогая Рэйчел!
Получил трагическое сообщение о печальных событиях, произошедших в твоей жизни. Прими мои искренние уверения в непреходящей любви и светлой памяти, или что еще пишут в подобных случаях от растерянности. Я сегодня не смог оставаться в доме, отложил нашего с тобой великолепного Сэлинджера и весь день провел в саду, разговаривая с самыми беспечными в мире цветами.
Посмотри, Рейчел, я принес тебе эти последние циннии, там больше не осталось ни одного цветка. Ты же знаешь, в какое смятение меня может привести безыскусная, откровенно уличная, но тем более заранее обреченная красота. Ни один цветок, вероятно, не способен столь безоглядно радоваться каждому убывающему дню перед бессмысленно наклоненным лицом слепоты. Мне оно видится абсолютно безликим, только ледяное дыхание ни с чем не спутаешь – цинниям это прекрасно известно.
Ты ведь тоже не боишься ночи? Потом ответишь, когда захочешь посмотреть на них, – мне еще нужно будет подобрать вазу и подходящее для цветов место в гостиной комнате. Скорее всего, ты их найдешь в центре стола, журналы со всякой всячиной я сейчас уберу. Пусть останутся ровное поле и скатерть, какая-нибудь, не имеющая цвета и значения, впрочем, неважно – ты найдешь букет на столе.
Если не сможешь по каким-либо причинам, завтра вышлю тебе их фотографию. Думаю, на бледно-голубом или, возможно, шафрановом фоне они должны хорошо получиться. Во всяком случае, других цинний уже не будет. Ты, конечно, и это помнишь – выращенные на продажу цветы я никогда в дом не приношу и никогда не покупаю. Следующие появятся не раньше лета, придется подождать.
Ты приходи, Рэйчел, год – очень долгое ожидание. От них просто может ничего не остаться, кроме фотографии на фоне. Моя стена шафранового оттенка, Рэйчел.
Твой Артур
(Черт возьми, я уже начинаю привыкать к этому имени, но все-таки почему бы однажды не спросить и мое, пока его еще кто-то здесь помнит…)
Натали. это- нечто. я просто в смятении. это напомнило мне и английских классиков, давно забытых. и столь обожаемого когда-то в юности О"Генри... но оно- твое. и оно прекрасно, даже совершенно. спасибо, дорогая
Ир, сама в смятении, столько друзей прошли мимо
думаю, кто из нас Гомер) в смысле слепой
как бы не "ежедневное", казалось)
спасибо, что остановилась
это здорово, что есть ты
взаимно, дорогая)))))))) не, оно не ежедневное. оно- волшебное, и многослойное, и нездешнее. оно супер-классное)))
и как здорово, что есть ты, неподражаемая и нездешняя абсолютно))))))
Перечитала. Нат, да это вообще шедевр. продай даже просто эту идею Голливуду- выйдет красивое и интересное кино...
а как написано... это вкуснее любого пирожного.
и, кажется, это первая мною прочитанная твоя проза.
даже классики лучше бы не написали.
кароче, бриллиант в сто карат.
люблю тебя. пиши ещё.
я тебе потом Таракана подарю!) он, правда, таракан и есть, но тоже прозаический
ну, Ир, не гуляют глупые Голливуды по нашим Привозам)
спасибо, солнышек, с твоими комментариями всегда погода веселей
вообще-то, сама думаю, что Артур из моих лучших
когда-то в далекой предыстории Дорогая Рэйчел была, такой простенький безоблачный верлибр - как все вначале)
ДОРОГАЯ РЭЙЧЕЛ
дорогая Рэйчел
пишет он каждую ночь
дальше я никогда не читаю
это не мое имя
чужие письма неудобно из-за тумана ничего не видно
странно почему-то совершенно не умею читать во сне
сегодня оно пришло под утро
и пропустило все начало
… за год нашей переписки
но почему ты называешь меня дорогой Артур
это не мое имя
Вернулись ощущения, бывшие когда-то в юности: когда сидела с английским романом в укромном уголке и волшебно трепетало сердце. Оказалось, слово способно напоминать себя прежнюю. От чего это? Близости к образцам классического романтизма или предельной насыщенности чувством, цветом?
Перечитывала и удивлялась емкости этого небольшого сосуда.
И запахам. Пахнет еще, кроме цветочного, потертой сюртучной шерстью (грязновато-вишневого, непременно вишневого цвета), пахнет мраморным холодом из соседних спален, а еще- ... запах горелой пыли в системном блоке компьютера. Еще много чем пахнет (перечисление будет длиннее вашего текста)).
Спасибо. Это классно.
В этом гербарии и время засушенное, вместе с компьютерной и сюртучной пылью – вы так об этом и сказали, не говоря в лоб, спасибо, Helmi (сама чувствовала шелест страниц, пока писала))
Вчера мне советовали добавить Артуру объяснений, если автору кажется, что их тут не хватает. Автору кажется, что отсюда только вынимать можно) Это, действительно, мой самый плотно набитый саквояж. Рада, что вы его открыли.
О, нет, нет, не объясняйте, пожалуйста, более ничего!
Космическую пыль XX,ZZ или YY века на цинниях даже я, подслеповатая, разглядела.
))
По моей таблице у вас прекрасное зрение, Helmi)
Все-таки нам с Артуром иногда удается делать не только печальные для себя открытия)
Чтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Альберт Фролов, любитель тишины.
Мать штемпелем стучала по конвертам
на почте. Что касается отца,
он пал за независимость чухны,
успев продлить фамилию Альбертом,
но не видав Альбертова лица.
Сын гений свой воспитывал в тиши.
Я помню эту шишку на макушке:
он сполз на зоологии под стол,
не выяснив отсутствия души
в совместно распатроненной лягушке.
Что позже обеспечило простор
полету его мыслей, каковым
он предавался вплоть до института,
где он вступил с архангелом в борьбу.
И вот, как согрешивший херувим,
он пал на землю с облака. И тут-то
он обнаружил под рукой трубу.
Звук – форма продолженья тишины,
подобье развивающейся ленты.
Солируя, он скашивал зрачки
на раструб, где мерцали, зажжены
софитами, – пока аплодисменты
их там не задували – светлячки.
Но то бывало вечером, а днем -
днем звезд не видно. Даже из колодца.
Жена ушла, не выстирав носки.
Старуха-мать заботилась о нем.
Он начал пить, впоследствии – колоться
черт знает чем. Наверное, с тоски,
с отчаянья – но дьявол разберет.
Я в этом, к сожалению, не сведущ.
Есть и другая, кажется, шкала:
когда играешь, видишь наперед
на восемь тактов – ампулы ж, как светочь
шестнадцать озаряли... Зеркала
дворцов культуры, где его состав
играл, вбирали хмуро и учтиво
черты, экземой траченые. Но
потом, перевоспитывать устав
его за разложенье колектива,
уволили. И, выдавив: «говно!»
он, словно затухающее «ля»,
не сделав из дальнейшего маршрута
досужих достояния очес,
как строчка, что влезает на поля,
вернее – доводя до абсолюта
идею увольнения, исчез.
___
Второго января, в глухую ночь,
мой теплоход отшвартовался в Сочи.
Хотелось пить. Я двинул наугад
по переулкам, уходившим прочь
от порта к центру, и в разгаре ночи
набрел на ресторацию «Каскад».
Шел Новый Год. Поддельная хвоя
свисала с пальм. Вдоль столиков кружился
грузинский сброд, поющий «Тбилисо».
Везде есть жизнь, и тут была своя.
Услышав соло, я насторожился
и поднял над бутылками лицо.
«Каскад» был полон. Чудом отыскав
проход к эстраде, в хаосе из лязга
и запахов я сгорбленной спине
сказал: «Альберт» и тронул за рукав;
и страшная, чудовищная маска
оборотилась медленно ко мне.
Сплошные струпья. Высохшие и
набрякшие. Лишь слипшиеся пряди,
нетронутые струпьями, и взгляд
принадлежали школьнику, в мои,
как я в его, косившему тетради
уже двенадцать лет тому назад.
«Как ты здесь оказался в несезон?»
Сухая кожа, сморщенная в виде
коры. Зрачки – как белки из дупла.
«А сам ты как?» "Я, видишь ли, Язон.
Язон, застярвший на зиму в Колхиде.
Моя экзема требует тепла..."
Потом мы вышли. Редкие огни,
небес предотвращавшие с бульваром
слияние. Квартальный – осетин.
И даже здесь держащийся в тени
мой провожатый, человек с футляром.
«Ты здесь один?» «Да, думаю, один».
Язон? Навряд ли. Иов, небеса
ни в чем не упрекающий, а просто
сливающийся с ночью на живот
и смерть... Береговая полоса,
и острый запах водорослей с Оста,
незримой пальмы шорохи – и вот
все вдруг качнулось. И тогда во тьме
на миг блеснуло что-то на причале.
И звук поплыл, вплетаясь в тишину,
вдогонку удалявшейся корме.
И я услышал, полную печали,
«Высокую-высокую луну».
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.