«Две странницы вечных -- любовь и разлука…»
(Булат Окуджава)
К полудню из Можайска, из казённой винокурни, рабочим, занятым на очистке территории, подвезли обещанную водку. Тяжело гружённая аппетитными деревянными бочонками, скрипучая старая телега въехала в центр разбитого в конце нынешнего лета калёными ядрами, взорванного, сожжённого села Семёновского. Возница попридержал двух тощих, заморенных кляч. Квартальный поручик в тёплом зимнем, подбитом мехом плаще и два полицейских солдата в синих суконных мундирах с ружьями спрыгнули на землю. Поручик приказал солдатам распечатать первый бочонок, чтобы по традиции самолично снять пробу. Сразу же по селу, из улицы в улицу, из села – в поле, цепочкой покатилось взбадривающее: «Кончай работу, мужики, хмельник привезли!» А из поля, из-за оврага, где возле полуразрушенных земляных укреплений бродили кучками, с крюками и вилами, крестьяне – в обратку эхом вернулось в село: «Православные, шабаш! Их благородие вином потчует. За помин убиенных…».
В скором времени заброшенные с конца лета сельские улицы суетливо закопошились, ожили. Отовсюду к центру спешили толпы работников – каждый со своей посудой. У телеги моментально выросла шумная толчея, мало походившая на очередь. Квартальный с полицейскими причастились первыми. Теперь пытались утихомирить взбаламученную стихию, орали на нерасторопных, солдаты замахивались прикладами. Поручик вызвал из толпы старосту и поручил ему вместе с возницей произвести раздачу казённой водки. Сам, стоя в сторонке и раскуривая трубку, приглядывал за порядком.
Подошли двое молодых бородачей: волоколамские, помещика Безобразова крестьяне Ефрем Суконкин и Авдей Холмогоров. Оба статные, широкоплечие, сильные. Ефрем в длиннополом овчинном кожухе и валенках, за кушаком – тёплые собачьи рукавицы, Авдей в зипуне из домотканого коричневого сукна. У Ефрема борода светлая, слегка рыжеватая, у Авдея – тёмно-русая.
Степенно дождались очереди. Подставив под ковшик виночерпия объёмистую глиняную махотку – на двоих, отошли с водочкой в сторонку. Поднялись на крыльцо закопченной, с проваленной соломенной крышей и кособокой трубой, избы, развернули прямо на полу, на обугленных досках, чистую тряпицу, выложили харч, взятый из дому. А запасаться приходилось впрок – на всю неделю, пока длился каждый казённый наряд. Потом притомлённых работников сменяла следующая партия.
Неожиданно из заброшенной, покинутой хозяевами избы послышался слабый детский плач. Работники недоумённо переглянулись, оставив трапезу, двинулись, не сговариваясь, внутрь помещения. Там, на лавочке у печи, сидела баба лет пятидесяти в платке и шубе, качала завёрнутого в ватное цветное атласное одеяло ребёнка. Малыш явно был не её, судя по одеялу – барский.
– Ты чё здесь сидишь, мать? – поинтересовался Авдей, глядя нетрезвыми глазами на бабу у печки. Он хватил уже хмельного, был весел и речист.
– А где же мне сидеть прикажешь, ежели барыня меня со вчерашнего подрядила за ребятёнком её приглядеть, покель они с прислужницей вдвох свои дела в полях не управят, – ответила нянька.
– Ты кто? – прямо спросил Ефрем.
– Домной Веселовой кличут. Местная, помещичья, – охотно пустилась объяснять баба. – Повитуха я. Тут меня, до войны, почитай каждый в волости знавал. Нынче не то… Разорил окаянный Наполеон сёла, весь народ в леса за Москву-реку подался. Что и оставалось посля лютой сшибки, что в августе месяце здесь гремела, басурмане на обратном пути пограбили. Злые больно шли из Москвы, голодные, холодные. Здеся, прямо на полях и заночевали, среди покойников не прибранных да конских туш. В селе-то видать высокое их начальство квартировало. Никак – сам главный супостат.
– Студёно тут, – покачал головой в большом старом малахае Ефрем Суконкин. – Окна повыбиты вишь, и крыша просела. Солому кто-то видать скотине скормил. Не иначе они, французы.
– Да на ночь мы с барыней растапливали печь. Ничего, до утра тепло было, – сказала крестьянка, продолжая баюкать беспокойного малыша. – А с зарёю, как ушли они со служанкой на поле, печка и прогорела, а дров нетути. Вы б, мужики, нарубили дровишек, ради Христа. Не то мы здесь до вечера с мальцом совсем околеем.
Ефрем с Авдеем, пошарив в избе и сенях по углам, нашли топор, вышли во двор, стали валить сарай. Ефрем ловко орудовал топором, Авдей – багром, которым до обеда подтаскивал к общей куче покойников. Быстро нарубив дровишек, жарко растопили печь. Несмотря на проваленную крышу и выбитые окна, в избе стало теплее. Домна сообразила, принесла из соседних нежилых домов несколько подушек и тёплых одеял. Подушками позатыкала окна, одеяла набросала сверху на печь, расстелила, уложила туда барского ребёнка. Тот сразу перестал капризничать и притих.
Крестьяне занесли в помещение с крыльца свой харч, предложили Домне отведать их хлеб-соли. Веселову долго упрашивать не пришлось, с утра проголодалась.
– И чего же тут барыня твоя промышляет? – допивая «оржаное винцо», полюбопытствовал светлобородый Ефрем Суконкин. – Не иначе, клад гдей-то до прихода хранцузов зарыла, а ныне кинулась – и давай искать.
Кареглазый, с тёмно-русой, смахивающей по форме на лопату, бородой Авдей Холмогоров при его словах с улыбкой крякнул, покрутил головой.
– Ну уж придумки у тебя, Ефрем! Клад…
– Не похоже на то, – возразила мужику повитуха. – Барынька молодая, по лицу видать – добрая. Маргаритой Тучковой представилась. Сама хоть и не приглядной внешности, но высокая, стройная. Говорит, что жена генерала.
Авдей тоже выпил «вина», громко крякнув от удовольствия, утёрся рукавом коричневого зипуна. Сказал рассудительно.
– Я так смекаю, ищет кого-то на полях барыня, во! Мужа свово, либо брата, либо папашу.
– Одно из двух, – поддакнул, сразу согласился с ним Ефрем Суконкин. – А могёт быть, что и – сына.
– Да куды… Сынишка вона – на печи посапывает, пузыри ртом пускает, – возразила Домна, не забывая между делом кидать в рот со стола, что попадёт под руку.
Поев, мужики попрощались с Веселовой, пообещали как-нибудь ещё заглянуть, собрали свои торбы и вышли во двор. По улице проходил, оскальзываясь на неровной мёрзлой колее и чертыхаясь, десятник Мефодий Кулаков. Приметил их. Сердито крикнул, махнув рукой за околицу:
– Долго харчитесь, православные. Живо за работу. За что вам только деньги царь-батюшка платит, лодырям. Всё бы поспать лишний час.
– Да по такой холодрыге рази ж подремлешь, Мефодий Будимирович, – виновато пожал плечами Авдей Холмогоров. – Идём, идём на службицу государеву, не блажи почём зря.
– То-то я гляжу – дым из трубы валит!
– Так то для бабы с дитём барским мы разожгли. Пущай греются.
Вскоре крестьяне были на поле бывшего великого сражения, где в конце августа решалась судьба России. Здесь всё ещё лежали тела павших тогда, два с лишним месяца назад, воинов. Никто их за это время не хоронил, не воздал посмертные почести – некому было. Русская армия в спешке, на следующий день после боёв, отступила к Москве, французская – пошла следом, чтобы в повторной битве у стен бывшей столицы вырвать, наконец, желанную победу у генерала Кутузова. Наполеон даже распорядился бросить на Бородино всех тяжелораненых, которые стонали под огромными завалами трупов и тщетно молили о помощи.
Два с лишним месяца здесь хозяйничали мародёры, птицы, дикое зверьё и хлёсткие осенние ливни. Два с лишним месяца разлагались трупы десятков тысяч людей и лошадей, и по теплу над полем стоял такой невыносимо-удушливый смрад, что крестьяне, которые оставались ещё в окрестных, разбитых, разорённых войной деревнях, не выдерживали и с семьями уходили за Можайск, в Волоколамский уезд и дальше.
Здесь лежали все вместе, вповалку, кого, где настигли ядро, штык или пуля: русские и французы, генералы и простые солдаты, герои и трусы. Всё это невообразимое месиво дополняли обломки оружия и обрывки амуниции, объеденные волками и бродячими одичавшими собаками, конские туши, колёса и остовы поломанных провиантских и санитарных фур, зарядных ящиков, разбитые лафеты орудий, искорёженные медные стволы, ядра, барабаны, втоптанные в стылую, заледенелую грязь знамёна и множество другого, ненужного уже никому, гнилого военного хлама.
Крестьяне, занятые на уборке территории от трупов людей и конских падалей, останавливали телеги возле наваленных, бесформенных человеческих куч в местах наиболее яростных схваток, цепляли стальными клювами длинных багров тела погибших не разбираясь русский это или француз, рядовой или офицер, оттаскивали в сторону. Другие сваливали почернелые, распадающиеся останки на носилки, несли к телеге. Части тел, лохмотья формы, изломанное оружие, солдатские ранцы и прочее подбирали деревянными вилами. Наполненную горой трупов телегу отправляли к месту захоронения. Поначалу погребальные могильники для сжигания останков рыли прямо здесь, на бранном поле, чтоб далеко не возить тела, но прикатил в крытой городской коляске местный помещик, раскормленный как боров, толстощёкий барин в цилиндре и дорогой бобриковой шубе, с двумя послушными холопами на лошадях. Накричал на квартального, замахнулся тростью на старосту, велел копать подальше от пахотных угодий, на опушке леса.
Всех хоронили в одной яме: русских, французов, немцев, итальянцев, швейцарцев, поляков, голландцев. Дно большой квадратной ямы устилали слоем дров, сверху клали трупы, сжигали. Потом снова – слоями: дрова, трупы – огонь. И так, пока могильник не наполнялся доверху. Последний ряд тел не сжигали, засыпали землёй так. Для удобрения почвы. Тот же местный барин настоял, рассчитывая получить с этих засеянных смертью полей богатый урожай хлеба и потуже набить мошну.
Туши убитых в сражении коней закапывали в оврагах, в специальных, густо пересыпанных известью и залитых карболкой – от заразы, скотомогильниках…
Помимо многочисленных крестьянских артелей, бродила по полю за Семёновским оврагом и барыня, о которой рассказывала повитуха Домна Веселова. Мужики Ефрем с Авдеем сразу приметили её высокую, действительно стройную фигуру. Одета барыня была в соболий салоп, широкий и длинный, с прорезями для рук, на голове – тёмный меховой капор с чёрными траурными лентами. Рядом с ней была ещё одна женщина, ниже ростом, одета тепло, по-зимнему, во всё чёрное. Служанка.
Барыня, казалось, вовсе не замечала никого вокруг, занятая своими мыслями. Это была Маргарита Тучкова, урождённая Нарышкина, мать которой, Варвара Алексеевна, была из старинного княжеского рода Волконских. Она расхаживала среди всего этого ужаса, торжества смерти, разложения, безумия войны, – искала тело своего супруга. Маргарита примерно знала место гибели Александра, его сослуживец и друг генерал Коновницын писал, что Александр погиб в районе Семёновского редута, во время очередной атаки французов на Багратионовы флеши. Весь ров внизу был завален застывшими в невообразимых позах, телами. Маргарита, оглядев поле, заметила вдали Ефрема и Авдея, решительно направилась к ним, обходя конские туши и тела павших там, где это было возможно. Где нет – ступала прямо по ним.
– Хотите заработать на водку, братцы? – печально взглянула она в глаза крестьян.
– Что нужно, барыня, говори? – отозвался Авдей Холмогоров.
– Муж мой где-то здесь лежит, генерал Тучков, – заговорила молодая женщина. – Сама я не справлюсь. Посмотрите там, в яме. Нет ли? Я вам хорошо заплачу.
– Да мы и сами с понятием, госпожа, – охотно откликнулся услужливый Ефрем Суконкин. – Нам не в тягость, что ж, можно и поглядеть. Всё одно ров надо чистить. Ты сама-то как... Не побрезгуешь? Там ведь, в куче-мале этой, – страсть господняя. Мертвяки, червями изъеденные…
– Я уже привыкшая. Насмотрелась, – коротко сказала Тучкова. – Вы давайте, начинайте. Вытаскивать надобно по одному и мне показывать. Лицом вверх.
– Да какое лицо, барыня, – сплюнул с досады темнобородый Авдей. – Одна чернота сгнившая, птицей да зверьём попорченная. Тут, думаю, и отца родного не признал бы, ежели б, не дай Бог, лежал.
– Ничего, вы делайте, что сказано. Я своего Александра всегда узнаю, – сухо произнесла Маргарита.
Её служанка, вернее гувернантка годовалого Коко, француженка Бернадет Аршамбо, не отставая, чёрной тенью скользила за генеральшей. Тоже всматривалась в лица погибших воинов, в основном французов. Их она определяла по остаткам синих наполеоновских мундиров. Любопытство её не было праздным: где-то здесь, на полях, сражался летом и её старший брат, капитан французской армии Грегуар. Бернадет не знала точно, жив он или погиб, а если погиб, то – где именно… Просто, вместе с госпожой, – искала, моля мысленно Бога, чтобы – не найти. Чтобы любимый брат остался цел, и вернулся живым во Францию.
Мужики Ефрем с Авдеем, поплевав в ладони, дружно принялись за дело, которое за последнее время стало уже привычным. Подойдя к заваленной трупами яме, которая была некогда рвом перед высоким валом, где грохотали русские батареи, – острыми крюками цепляли мёртвых воинов за рёбра или остатки амуниции, тащили наверх. Здесь тела переворачивали на спину, подзывали Маргариту.
– Нет, не он, это простой солдат, – как будто в полузабытьи, без всякого выражения, монотонно говорила женщина и подходила к следующему. – Тоже не Александр, эполеты не генеральские… А это француз, не то, братцы. Поднимайте ещё.
К французу с опаской приблизилась гувернантка, с гримасой ужаса и отвращения на миловидном личике, всматривалась в страшный, оскаленный череп трупа. Француз некогда тоже был, вероятно, молодым и красивым. Никогда не увидеть ему уже далёкой тёплой Франции, а матери и отцу не дождаться сына из заснеженной, не приветливой к незваным гостям России.
Пока мужики вытаскивали тела погибших из рва, Маргарита сама продолжала поиски. Примечая офицеров, наклонялась над ними, разглядывала ужасные, изуродованные лица. Если надо, – переворачивала покойника на спину и смотрела, смотрела, смотрела… В голове не было ничего кроме горького, привычного: «Не он! Не он! Не он!»…
Присев на очередной перекур, крестьяне многозначительно переглянулись. Авдей задумчиво произнёс, как бы ни к кому не обращаясь:
– А ведь тут, на полях под Семёновским десятки тысяч православных лежат, –небось многие сотни господ офицеров упокоились, и никто со всей Руси не приехал их искать, только она одна, барыня Тучкова.
Ефрем ничего не сказал, только уважительно глянул на Маргариту, – она, как чёрная иень, продолжала расхаживать по страшному мёртвому полю…
Вечером нянька Домна Веселова, ещё во дворе встретила Тучкову истошным жалобным криком и бабьими причитаниями:
– Не сберегла, прости за ради Христа, барыня! Не доглядела…
– Что с Коко? – вмиг побледнев, как саван, вскрикнула в ужасе Маргарита. Стрелой метнулась было в избу.
– Да нет, что ты, госпожа, с мальцом всё в порядке – спит на печи, – успокоила её повитуха. – А вот поклажа … Пока я по воду на речку бегала, – лихие люди в дом с улицы пробрались, стащили ваш дорожный ридикюль с прочими вещами, что в сумке были... Ох, горе мне! Сплоховала.
– Боже милостивый, там все мои деньги! – помертвела лицом Тучкова. Виновато взглянула на крестьян-работников, что мялись, переступая с ноги на ногу, посреди двора.
Те, пряча глаза, забеспокоились. Ефрем, стащил с головы малахай. Комкая его в разлапистой, большой пятерне, понимающе развёл руками.
– Что ж, барыня, на нет, говорят, – и суда нет. Ничего, дело такое… Мы не в обиде.
Мужики хотели уже поворачивать назад.
– Стойте! – решительно сказала Маргарита, быстро подошла к растерянному Ефрему, сняла с пальца дорогое бриллиантовое кольцо, сунула в его заскорузлую руку.
– Возьми, пожалуйста. Я обещала… Так не можно. Это вам от меня – на помин души Александра.
– Что ты, барыня? Упаси бог, не надо, – испугался Ефрем, разглядывая на ладони не виданное ранее огромное богатство. Бриллианты переливались при свете уходящего дня всеми цветами радуги.
– Бери, бери, братец. От чистого сердца даю, – зажала ему ладонь своей мягкой белой ладошкой Маргарита Тучкова.
На шум подошёл квартальный поручик, который случился поблизости. Деликатно кашлянув в кулак, спросил:
– Извиняюсь, госпожа… не ведаю как по имени-отчеству?
– Маргарита Михайловна. А вы кто будете? – равнодушно глянула на человека в синем меховом форменном плаще женщина.
– Помощник надзирателя, квартальный поручик Володар Осипов, – представился он. – Слышал, у вас покража личных вещей произведена? Необходимо составить опись и приложить к основному документу, ежели делу ход желаете дать.
– Не буду я ничего писать, – отрицательно качнула головой Маргарита.
– Воля ваша. Да и то сказать – мало вероятности, что удалось бы отыскать грабителей, – признался полицейский Осипов. – Расшалился народишко за войну, в лесах в округе и тати с большой дороги прячутся, и дезертиры из рекрут, и каторжане беглые. Слых есть, – даже французы, что от Наполеона отбились, малыми партиями промышляют. За целковый жизни решат, не пожалеют. Дела… Вона, на прошлой неделе барина лихие людишки на Новой Смоленской дороге, не доезжая Бородина, в овраге ухандокали. Генерала Грязнова, помещика.
Маргарите показалось, что она ослышалась. Сразу вспомнился давний сон, что привиделся ещё задолго до гибели Александра. Тогда во сне прозвучали странные слова, как бы голос свыше: «Твоя участь решится в Бородине»…
– Где это, Бородино? – сильно побледнев, спросила она у квартального.
– А это, Маргарита Михайловна, ежели по прямой – версты две с половиной отсюда, – поспешил с объяснением Осипов. – Там на сражении правый фланг наших войск находился. Разбито оно напрочь, село. Как и Семёновское.
Маргарита невидящими глазами посмотрела на него, медленно пошла со двора.
– Куда вы, мадам Тучкова? – поспешила за ней француженка-гувернантка.
– На поле разлуки, Бернадет, где решилась моя участь.
– Тучкова? – удивлённо округлил глаза квартальный поручик Осипов, и ничего не понял…
Маргарита Тучкова тогда ещё не знала, что через шесть лет снова вернётся на Бородино. Она продаст свои бриллианты и при содействии императрицы Марии Фёдоровны в 1818 году начнёт строить здесь Храм Спаса Нерукотворного. Тело мужа она так и не найдёт.
