В школе девчонки называли нас «Два цимеса», мы были закадычными друзьями, а в десятом классе даже собирались побрататься кровью. Он был рассудительнее и трезвее меня, экзальтированного романтика - авантюриста, уже схватившегося за лезвие, поэтому удержал нас обоих от этого ритуала. Тем не менее, однажды после уроков, потея и смущаясь, он ткнул мне в руку потрепанную тетрадку и вымучил: - Дома посмотришь. До дома я, конечно, не дотерпел, завернул в больничный сад и открыл тетрадь. Это были стихи. Да какие!
«…и куда-то моря я уйду бороздить
на случайных попутных фелюгах,
буду небо и море одно я любить
и забуду о шлюхах.
А когда- нибудь грозная моря волна
к скалам труп мой пригонит,
и, рыдая, прибой, подняв гальку со дна,
здесь меня похоронит.
Будет время идти, и года пролетят,
поутихнут на море грозы,
и однажды могилу мою оросят…
нет, не слезы,
а утром пресные росы»
Я опупел. Под весенней, только-только зацветающей яблоней зашумел прибой, явственно потянуло соленым влажным ветерком и сладко защемило сердце. Не знаю, чьи это были стихи и вовсе не уверен, что его собственные. И не важно, что стишата были так себе и поэзией не пахли, (правда, я это сейчас понимаю, но тогда…) Важно было то, что сам я к десятому классу сподобился лишь на «…Видел много таких я красивых, только лучше стакан вина, только лучше плакучая ива, да в хмельных небесах луна. Только к вашей собачьей своре мне давно уж пора охладеть, я не знаю, что будет вскоре, только некому душу согреть, только некому отдать часть груза, ведь таким меня не понять. И обидно и жалко и грустно, и некому руку подать» да плюс на отрывочно - слюнявые дневниковые записи. С ним же можно было говорить о чем угодно, только не о литературе и, тем более, о поэзии.
Есенин был запрещен и, кроме классического «Клена», до нас доходили лишь отдельные, искаженные отрывки, вроде «мне б вон ту, сисястую, или в морду хошь?» И тут такое, да еще из рук другана!
Через несколько лет, /я пришел из армии, а он уже заканчивал военное училище/, во время быстротечной и щедрой не только эмоциональными возлияниями встречи, увидев несколько моих слезливо-наивно-вольнодумных поэзий, выданных мною за творчество «одного знакомого», он высказал простенькую до ужаса мысль - «Стрелять таких надо!» И, прислушавшись к кому-то внутри себя, добавил, - «Если понадобится, я буду первым»
Потом мы снова не виделись четверть века. На двадцатилетие окончания школы он не приехал. Еще через пяток лет я узнал, что он - в Могилеве-Подольском, и, предвкушая, позвонил.
Он долго морщил лоб, /это было видно даже по телефону/, мучительно пытаясь вспомнить меня, длинная томительная пауза сделалась неприличной и, наконец, вяло произнес:- «А, земляк…» Даже не успев обидеться, я ему позавидовал. Он прописался в трезвом настоящем, а я звонил ему из туманного прошлого. Пыль от подушек, которыми мы дрались в детстве, давно осела; сады, трепетавшие перед нашими дерзкими набегами, уже вырублены; девочки, которых мы любили и оспаривали, нянчат чужих внуков… Стихи, какие стихи!? Не было этого! Ему не до соплей: его «рукописи» исправно горят, он уверенно и безвозвратно устремлен вперед.
А я вот задержался в развитии.
Попытавшись его разговорить, я узнал, что у него есть квартира, машина и видеодвойка, /это действительно по тем временам было круто, у меня, например, ни машины ни даже паршивого видака не было, хоть я и работал уже начальником юротдела областного управления/, что он в полном порядке и пока еще может запросто принять на грудь бутылку.
…Трубку он положил с явным облегчением.
«Как можно прожить всю жизнь, отыскивая Оказию и не замечая, что решающий момент, тот, который оправдывает рождение и гибель, был тобою уже прожит?
Он не вернется, но он сбылся, неотвратимо, полно, блистательно, благородно, как любое откровение…
Наваждение маятника…было, - как утерянный во сне адрес, – отображением того другого момента, закрепившегося было в сознании и потом вытесненного, в который действительно прикасаешься к потолочному своду мира. И это, то есть мгновение, когда ты затормозил пространство и время, выпустив свою стрелу Зенона, не было ни знаком, ни симптомом, ни аллюзией, ни фигурой, ни сигнатурой, ни загадкой. Оно было тем, чем было, и не выдавало себя за иное, было мгновением, в которое нет отсрочки, и уравниваются все счеты…
…миг был даден и его должно было хватить на всю оставшуюся жизнь» -
Умберто Эко - «Маятник Фуко»
В те времена в стране зубных врачей,
чьи дочери выписывают вещи
из Лондона, чьи стиснутые клещи
вздымают вверх на знамени ничей
Зуб Мудрости, я, прячущий во рту
развалины почище Парфенона,
шпион, лазутчик, пятая колонна
гнилой провинции - в быту
профессор красноречия - я жил
в колледже возле Главного из Пресных
Озер, куда из недорослей местных
был призван для вытягиванья жил.
Все то, что я писал в те времена,
сводилось неизбежно к многоточью.
Я падал, не расстегиваясь, на
постель свою. И ежели я ночью
отыскивал звезду на потолке,
она, согласно правилам сгоранья,
сбегала на подушку по щеке
быстрей, чем я загадывал желанье.
1972
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
